Теплое крыльцо
Шрифт:
— Хорошо тут, — открывая калитку, обрадованно говорил отец. — Воздух какой! Свобода! — гремел он, идя к даче по засыпанной белым песком дорожке. — Знаешь, Иван, мне спать расхотелось. Будем ягоды собирать!
— Давай, — согласился сын. — Быстро соберем и — домой.
— Вот так всегда, — рассердился отец, — не успел приехать, как уже обратно лыжи востришь.
«Больше ничего не скажу», — обиделся Иван.
Малина росла в два ряда, ягод наспело много, и он с неудовольствием подумал, что на работу уйдет полдня.
Отец принес два металлических складных стульчика, сказал сыну:
— Будем собирать
И работа пошла.
«Лучше огород два раза вскопать, чем ягоды собирать», — расстроенно думал Иван.
— Чего вздыхаешь? — поинтересовался отец.
— Легкие вентилирую, — ответил Иван, и снова воцарилось молчание.
Отец брал малину чисто и ловко, сын тоже старался. Ягода легко оставалась в руке; от малины шел терпкий, сладковатый дух; пчелы с беспокойным рабочим гулом летали с цветка на цветок; в небе была синяя щемящая пустота.
— Хоть бы дождь пошел, — сказал Иван.
— Надоело уже?
— Что?
— Ягоды собирать.
— Дождя давно не было — это плохо для земли, — проявил заботу Иван.
— Надо же, — с иронией удивился отец. — С каких пор ты о земле заботиться стал?
— С тех пор, как мы с классом на увале, вдоль шоссе, березы сажали.
— Ну и что? Посадить — не растить! Вот посадил дерево, а после ты хоть раз пришел к нему?
— Я не одно дерево посадил. Может, семнадцать.
— Да не об том речь, — сказал отец. — Ты им помогал, ухаживал, поливал, когда засуха?
— Нет.
— Потому и землю не любишь.
— Папа, а чего ты, если так землю любишь, из деревни ушел?
— Гордый был. На отца обиделся — вот и ушел.
— А дед?
— Помирились, но в деревню я не вернулся, а надо было. От моей руки земля хорошо родила. Я когда огород поливал, такие разговоры вел: «Растите хорошо, картошка, огурцы… Я вас люблю».
Иван рассмеялся, а отец расстроился:
— Ну чего ты смеешься, пацан! Не понимаешь. У нас в области академик живет. Он с землей говорит, ухаживает за ней с любовью, а она ему за добро — добром. У него в колхозе урожаи сильнее, чем у других, потому что он с землей, как с живой. У него она дышит, воду пьет, родит. А в городе мне тоскливо стало. Тесно. Давит.
— Может, это потому, что у тебя неприятности? — растерянно спросил Иван.
— А с чего ты взял, что у меня неприятности? — встревожился отец.
— Кажется… — Иван спрятал лицо за ветку малины.
— Кажется, — повторил отец, подумал: «Резковато я с ним», — и сразу вспомнил аварию. Он, дежурный по станции, пустил порожний состав на занятый путь, потому что составитель с маневровым электровозом и восемью вагонами должен был остановиться на «северной вытяжке», а остановился на «седьмой малой», то есть не доехал. Стрелочница же, давно знакомая Челядину женщина, не посмотрев внимательно, доложила, что маневровый проехал в вытяжку, и Челядин заказал маршрут порожнего, и этот состав срезал четыре вагона у маневрового. За это пуще других наказали его, дежурного, чтобы не жмурился, не ленился проверить. И теперь надо рассказать обо всем сыну, но так, чтобы Иван не думал, что отец себя выгораживает: дескать, пострадал невинно, доверился. Конечно, можно и не говорить, но мальчишки во дворе
Малину брали, не отдыхая, и через час сосредоточенной, молчаливой работы Иван сказал:
— Пап, расскажи мне о своих. Я о них мало знаю.
— А что рассказывать… Работали всю жизнь, — спокойно ответил отец.
— Когда умер дед Павел, вы меня отвели на Битевскую, к маминой маме?
— Да… — Отец вопросительно глядел на сына. — Мы тебя отвели к бабушке.
— Но я вернулся.
— Тебе было пять лет. Ты не мог вернуться. Ты бы не нашел дорогу.
— Я пришел, когда все кончилось. У подъезда стояли две накрытые черно-синим ковром табуретки, и я убежал. Помню, было лето, жаркое.
— Ты путаешь. Дед Павел умер зимой, в декабре.
— Но табуретки были накрыты ковром? Я потом долго боялся их, как тех фотографий.
— Каких?
— Где бабушка Евдокия и дед Павел в гробу. Я думал, если долго глядеть на них, у нас еще кто-то умрет. Теперь я так не думаю.
Иван вспомнил, как он, затаив дыхание, собрал все бывшие в доме похоронные фотографии в черный пакет и спрятал его далеко в шкаф. И после Иван долго не вспоминал, где лежат фотографии, а сейчас вспомнил с мгновенным испугом.
Когда малину собрали, отец довольно сказал:
— Быстро управились.
Они умылись под краном над закопанной в земле бочкой, зашли на веранду.
— Я вздремну, — снимая майку, устало сказал отец, — а ты займись своим делом, но в лес не ходи. Отдохну, погреб оглянем.
— Что там?
— Кое-где доски подгнили, перестелем. Погреб обложим кирпичом, цементом зальем. Работы на несколько дней. Прежний хозяин дачи был ленивый мужик.
Иван сидел на диване, слушая, как вздыхает отец, и думал, что он не похож на себя прежнего: нервничает, подсмеивается: «Землю не любишь». Я никогда и не думал: люблю ее или нет. Хожу по ней, да и все.
— Нет, не могу уснуть, — недовольно сказал отец, и, с шумом надев ботинки, он вышел из комнаты, сел на диван — непричесанный, с сонным лицом.
— Не устал?
— Ягоды снимать — не работа, — с деланным равнодушием ответил сын.
— Ну и ладно. Теперь погреб смотреть.
— Давай! — Иван с готовностью встал.
— Оденемся потеплее.
Когда Иван надел потрепанный железнодорожный китель, забрызганные красной краской штаны и стоптанные зимние башмаки, отец большим гнутым гвоздем поднял короткие вместе сбитые доски, и открылась западня, из которой дунуло черным подземным холодом. Отец спустился по лестнице, сказал измененным голосом:
— Сюда.
Сыро, мрачновато скрипнула лестница. Иван встал на темно-желтый влажный песок. Подпол был неглубоким: отец гнул голову, сын стоял во весь рост.
— Да, принеси лопату, ведро и веревку, — сказал отец. — Я стану копать, насыпать землю в ведро, а ты поднимай ее на поверхность.
— Ведро очень маленькое. Лучше я покопаю.
— Нет. Еще простудишься.
— Ну что же… — Иван вылез из ямы, но, вспомнив, что отец не спал ночью, сказал:
— Потом сменимся, чтоб все по-честному.