Теплый пепел надежд

Васильева Ксения

Среди прочих красовался автопортрет самого Иоанна с опущенным долу взглядом — он был похож на художника Кипренского.

Касьян понял, что номер пустой, потому что если Сонечка и была здесь, Марьянов не стал бы «красить» ее портрет.

Весьма изысканный, но весь как бы траченный молью, Марьянов, одетый в бархатный домашний пиджак на шнурках (кажется, в давние времена такие пиджаки называли шлафроками, а витые петли — бранденбурами…), вызывал стойкое неприятие.

Был он чуточку намакияжен, видимо, в корсете, потому что при стройной фигуре у него двоился подбородок, а щеки висели, как у бульдога. Вероятно, из любителей

молодых и прекрасных… Мальчиков ли, девочек — все едино.

Марьянов довольно долго вспоминал Сонечку, а потом с удивлением воззрился на Касьяна.

— А в чем, собственно, дело? Она что-нибудь натворила? — И сам же ответил: — Немудрено. С такой внешностью обычно попадают в нехорошие истории…

Удивившись в свою очередь, Касьян спросил, почему Иоанн так думает…

Марьянов, которому, видимо, понравилось, что сыщик правильно усвоил его имя, стал более благосклонным.

— Видите ли, у меня своя теория, но я не буду сейчас особо распространяться, а только скажу, что уродство — отметина. Бойтесь такого человека! — И замолчал, ожидая реакции собеседника.

Касьян не стал с ним спорить и приводить исторические примеры, а заметил лишь, что Соня ничего не натворила, скорее что-то случилось с ней, потому что она исчезла.

А сам подумал, что ведь не знает, какие за ней дела…

— Исчезла она? — изумился Марьянов. — А при чем здесь я?

Он обратил на Касьяна возмущенный взгляд блекло-голубых глаз.

— Вы последний, кто видел ее, — слукавил сыщик.

— Я? Вот история! Не надо было мне вообще соглашаться… — рассердился Иоанн Марьянов.

Касьян поспешил успокоить его:

— Что вы, Иоанн! Я никоим образом не соотношу вас… — он нарочно не продолжил, так было учтивее и мягче, — мне нужны мелкие подробности, мельчайшие, может, они натолкнут меня на верный путь. Поэтому, если возможно, расскажите все с самого начала: откуда, как вы о ней услышали, кто ее рекомендовал, как она пришла…

У Марьянова было еще одно хобби или, как он считал, еще один талант — рассказчика. Когда он принимался нудно повествовать о своей жизни, у слушателей сводило скулы от скуки. Но Касьяну этот «дар» был на руку.

Марьянов, уютно устроившись в кресле, выставив на столик небольшую бутылочку экзотического напитка, начал свой рассказ издалека.

— Вы, возможно, слышали о таком художнике — Кирике Успенском?

Марьянов посмотрел на Касьяна: ему явно не хотелось, чтобы тот знал этого, по всей видимости, неприятного человека и, конечно, бездарного художника.

Касьян секунду подумал и пожал плечами с несколько пренебрежительным видом, чем порадовал Иоанна, и тот продолжил:

— Так вот, этот весьма заносчивый и малоодаренный господин вдруг стал притчей во языцех. Он, видите ли, создал шедевр, как он сам определил. Нашел какую-то невероятную натуру, нечто уникальное, и сделал триптих, назвав его именем этой натуры — «Сонечка». Забавно, не так ли?

Марьянов посмотрел на Касьяна, тот усмехнулся, и успокоенный Великий Художник продолжил, следя за модуляциями своего голоса:

— Так вот, мне, конечно, было немного любопытно, что этот Успенский там накрасил — это его выражение. Он, знаете ли, как бы вам сказать поизящнее… немного шиз…

Ну, самому мне напрашиваться не пристало, тут у меня как раз вышла

заминка с одним портретом, натура оказалась неинтересной, и я попросил нашего, как мы его называли, менеджера, некоего Анатолия Макаровича, ну, пригласить, что ли, эту необыкновенную натуру ко мне… Макарыч, мой старый знакомый, через некоторое время, довольно длительное, позвонил мне и сказал, что она свободна и может ко мне подъехать.

Марьянов налил себе и Касьяну, выпил и продолжил, морщась:

— До сих пор не могу прийти в себя с того момента, как я увидел эту «уникальную натуру». Передо мной стояло маленькое уродливое существо со злющими глазками и вдобавок синяком на скуле. Нет, одета она, эта Сонечка, была вполне прилично — коротенькая шубка, модненькая, сапоги высокие, итальянские — я эту фирму знаю! Сумка через плечо, то есть, вы понимаете, одета она была как модель, но остальное!

Эта ужасная рожа! Это кургузое туловище! Короткие ноги!

Я, честно говоря, знал, что Успенский шиз, но не думал, что до такой степени! Я тут же хотел отказаться от нее, но был поздний вечер, холодрыга, она, по всему было видно, промерзла, и я, как вежливый человек, предложил ей чаю… Она вошла, сняла шубку и оказалась в кофточке и джинсах — без шубы на нее еще можно было смотреть.

Неужели этому кретину Кирику неизвестно, что ниже ста восьмидесяти сантиметров женщина уже не модель, но и в жизни, простите, так, домохозяйка… А эта едва дотягивала до ста шестидесяти двух-трех… Я был вне себя, тут же хотел звонить Макарычу и стребовать с него сто баксов, но потом несколько остыл — у меня этого добра полно, а старик мечется, зарабатывает. Но я был зол. И девица тоже. Я начал спрашивать, что за триптих у Кирика, она сквозь зубы ответила, что я сам могу увидеть, а она ничего не понимает. И смотрела на меня пронзительно. Клянусь вам, я думал, напустит на меня порчу — что-то ведьминское было в ней…

Я стал решать, как бы поскорее и поприличнее выдворить ее, не на ночь же оставлять такое существо. Да Боже меня упаси! Но она, скажу я вам, не дура. Она все поняла. Внимательно осмотрела мои полотна, будто понимает что-то, и вдруг сказала: «По-моему, я вам не нужна».

Я даже растерялся, настолько это было сказано прямолинейно и грубо. Я не нашелся… Она выпила чашку чая без ничего — я выставил приличную закуску и даже выпить, я не жлоб, уж этого у меня нет и не будет! — и встала. Тогда я сказал ей, что да, пока я рисую один портрет, очень сложный, и когда закончу, позвоню Анатолию Макаровичу и разыщу ее. Она мне ответила очень высокомерно, что уезжает, заниматься позированием не будет и попросила разрешения позвонить. Я разрешил и вышел из мастерской.

Далеко, разумеется, я не ушел — мало ли что может прийти в голову такому злющему уродцу. Я стоял у двери и слышал, как она говорила: «Я свободна. Могу сейчас. Хорошо». Пауза. Она повесила трубку. У меня, верите, камень с души свалился: ей есть куда ехать, и мне не надо вести игры со своей совестью, а я — человек весьма совестливый, благородный, извините за нескромность.

Я вошел, она уже шла к выходу, глядя на меня знаете как? С насмешкой! Эта тля! Я готов был поставить ей второй фингал, но сдержался. Она бросила мне, как какому-нибудь служителю, «всего хорошего» и хлопнула дверью. Вот, собственно, и все, что я знаю… Так что, я думаю, она никуда не исчезла, нашла очередного шиза из художников и проживает там.