Теранезия
Шрифт:
— Я тебе никогда не рассказывал, что один из моих приемных родителей написал научную статью тысяч в десять знаков под названием «Обоюдное межситкомное самосоотнесение второго уровня, как означающее сакрального»?
Феликс скрючился от хохота.
— И кто же напечатал такое? «Соушиал техст»?
— Откуда ты знаешь?
В спальне Феликс спросил:
— А как насчет массажа визуальной коры?
Прабир опустился над ним на колени и бережно снял пластину электрода с его спины. Кожа под ней была более бледной, но не восковой,
В 2006, когда Феликс родился с недоразвитой сетчаткой, искусственные заменители только появились. Так что другого варианта, кроме как подключить массив фотосенсоров напрямую к его мозгу, не было. Вместо этого цепи на пластине получали сигналы от его глаз, а электрод стимулировал нервы в спине. Он с детства научился интерпретировать ощущения как образы.
Прабир начал осторожно массировать спину.
— Можешь погрубее, — сказал Феликс, — там нет гиперчувствительности. Это просто кожа.
— Но… ты чувствуешь мои руки, или ты что-то видишь?
— И то и другое.
— Да? И что же ты видишь?
— Абстрактные узоры. Ряды точек, расходящиеся из центра лучи. Но все довольно нечетко и неубедительно. Смысл в том, чтобы ощущение было настолько сильным, чтобы оно воспринималось как прикосновение, а не как образ, и таким образом сохранить исходную функцию нервов.
Прабир нашел в сети программу, которая позволяла преобразовать изображение с камеры в нечто, отдаленно похожее на сигналы, проходящие через пластину. Импрессионистская, монохромная версия его собственного лица, которое ему выдала программа, вообще была мало похожа на человеческое лицо, но Феликс мог распознавать человека метров с пятидесяти. Все дело было в опыте. Операция по подсоединению искусственной сетчатки напрямую к мозгу была возможна уже лет пять, но ему казалось, что привыкнуть к новому способу смотрения так же сложно, как Прабиру было бы сложно привыкнуть к пластине.
Руки Прабира потихоньку начали смещаться в сторону. Вскоре Феликс перевернулся на спину и притянул его на себя сверху. Когда они целовались, Прабир чувствовал, будто жидкий огонь разливается по его венам, а в груди растет стеснение, будто что-то удивительное похитило его дыхание. Именно этого ему хотелось, больше, чем собственно секса. У него не было слов, чтобы описать это: оно было слишком телесным, чтобы быть просто нежностью, и слишком нежным, чтобы быть просто желанием.
— Ты знаешь, что мне больше всего нравиться, когда я с тобой?
— Нет.
— Воровать это вместе. — Прабир заколебался, испугавшись, что его слова прозвучат глупо. Но когда же говорить, если не сейчас? — Секс похож на алмаз, выращенный на скотобойне. Три миллиарда лет бессознательного воспроизводства. Еще полмиллиарда лет проб и ошибок на пути к животным, которые не только были вынуждены спариваться, но и были счастливы делать это — и наконец-то знали, что они счастливы. Миллионы лет это чувство оттачивалось, становясь самой совершенной в мире вещью. И все потому, что это работает. Все потому, что производит все больше самого себя.
Он протянул руку и скользнул ладонью по пенису Феликса.
— Каждый может взять алмаз, вот он — стоит только попросить. Но это не приманка для нас. Не взятка. Мы украли этот приз, мы вырвали ему свободу. Он наш, чтобы делать с ним все, что захотим.
Феликс какое-то время молчал, улыбаясь ему.
— Ты знаешь, что такое старичное озеро?
— Нет.
— Иногда, в местах, где река сильно извивается, ее изгиб оказывается отрезанным от основного потока. Река сбрасывает с себя старичное озеро. Так я это всегда себе представляю: мы старичное озеро, мы не часть потока. Но река продолжает рождать такие озера. Есть что-то неизменное, что, поколение за поколением, заставляет это случаться вновь и вновь.
— Может это так говорить об этом будет честнее, — признал Прабир. — У нас нет выбора: волею случая мы застряли здесь.
Он пожал плечами.
— Но я счастлив, что я отрезан, я счастлив, что я застрял.
Феликс задумался, затем произнес загадочно:
— Возможно это все-таки не так. Может это просто так выглядит.
— Ты думаешь, что я подрабатываю донором спермы? — засмеялся Прабир.
— Нет. Но ты должен спросить себя: зачем в реке эти гены, которые продолжают рождать озера? Что получает вид в долгосрочной перспективе, сохраняя эту особенность? Смена пола объекта влечения может быть наименее рискованным способом сделать кого-то бесплодным; это значительно менее опасно, чем возня с анатомией или эндокринной системой — и несколько сотен тысяч лет назад за это даже могло не доставаться по первое число.
У Прабира были на этот счет свои сомнения, но он был готов принять это допущение ради продолжения дискуссии.
— И все-таки, что же хорошего в том, чтобы быть бесплодным?
— При надлежащих условиях, — сказал Феликс, — бесплодные взрослые особи могут в большей степени способствовать выживанию вида, направляя свои ресурсы на близких родственников, а не на собственных детей. Вырастить человеческого ребенка занимает так много времени, что, возможно, стоит иметь бесплодных потомков, как своего рода страховой полис — чтобы они позаботились об остальных, если с родителями что-то случится.
Прабир высвободился и сел на край кровати. Его сердце бешено колотилось, и перед глазами стояли красные полосы, но он рефлекторно сдержался. Он все еще слишком легко выходил из себя, но за восемь долгих лет с Китом и Амитой приучился сдерживаться, а не сразу лезть на рожон.
— Прабир? Вот дерьмо. Я не имел в виду… — Феликс перекатился, взмахнув ногами и сел рядом.
Прабир подождал, когда сможет говорить спокойно.
— Я и вправду только для этого и гожусь.
— Да ладно, ты знаешь, я не это имел в виду.
— Правда?
— Конечно! — Феликс умудрился произнести это одновременно с раскаянием и возмущением. — Даже если эта теория верна… она лишь описывает статистические преимущества сохранения такой особенности. Она ничего не говорит о действиях отдельных личностей.
Последовало неловкое молчание, затем он признал:
— Но было довольно грубо с моей стороны, преподнести ее в такой форме. Прости меня.
— Забудь. — Прабир уставился на потертый линолеум у его ног, чувствуя, как гнев отпускает его.