Терапия
Шрифт:
Может, она просто не знает своей истинной ценности? Неужели до сего дня не нашлось ни одного отличного арийского парня, который объяснил бы ей это? Неужели эта высокая миссия доверена небесами исключительно мне? Неужели только я способен вернуть Эрику ее единственной законной владелице – великой Германии?
Она достойна кисти лучших художников рейха. Где они, эти художники? Что они сейчас рисуют? Кувшин? Яблоко? Мертвую курицу?
– Ты смеешься? – с улыбкой сказала Эрика. – Тут очень много старух. И всех навещают внучки. И кстати, визиты внучек никак не связаны
Последняя фраза заставила меня предположить, что Эрика туповата, ведь про диагнозы я сказал просто в шутку. Но тупость не вязалась с такой красотой, поэтому я решил, что Эрика тоже шутит. Или же день был тяжелый и она просто устала мыслить.
– Лучше помоги мне, раз уж ты здесь, – сказала она.
Вместе мы помогли голому старику слезть с кровати и усесться на стоявший на полу горшок. Эрика справлялась с телом старика намного ловчее меня, и по выражению ее лица я даже увидел, что моя неловкость вызвала у неё досаду.
Но моей вины в этом не было – посмотрел бы я на Эрику, если бы она помогала мне в морге: вот бы где выяснилось, кто из нас ловчее. Эрика сразу бы поняла, что трупы – это весьма холодные, жесткие и высокомерные пациенты. В трупах больше характера и упрямства – они себе на уме и с ними невозможно договориться.
Этот старик трупом пока еще не был, его кожа была теплой и сухой, а тело податливым. Я смотрел на него, и в голову вдруг пришла дурацкая мысль: а что, если он и есть мой дедушка? Может, спросить его? Я не знал никого из своих дедушек и бабушек: мама жила совершенно одна и своих родителей никогда не упоминала – как будто их не было.
А ведь дедушки и бабушки – они же где-то есть, и притом прямо сейчас. Если не умерли. Дедушка, к примеру, может сидеть где-нибудь за столом и есть рыбу – ту самую, которую разделывал его внук. Как же я не догадался нацарапать ножом на боку какой-нибудь рыбины: «Привет, дедушка! Это твой внук! Как дела?» Вот бы он удивился!
Старик продолжал сидеть на горшке, а из горшка вырвались в мир еще одни свидетельства того, что он не труп – громкие звуки освобождения кишечника. Мне стало неприятно, я отвернулся. Разумеется, это не мой дедушка: мой не издает таких звуков.
– Извините… – пробормотал старик, пряча глаза.
– Не извиняйся, мое счастье, – сказала Эрика. – Мы ведь с тобой ждали этого целых три дня, эти звуки для меня – просто концерт Моцарта!
Мы помогли старику встать с горшка, Эрика промыла ему зад, мы положили его обратно в кровать. Старик с подозрением покосился на меня. Нет, это не мой дедушка – мой разве стал бы смотреть на внука с таким неодобрением?
– Этого парня я раньше не видел… – с неудовольствием проскрипел старик.
Эрика молчала – она была занята вправлением наволочки.
– Я работаю в здешнем морге, – представился я.
– А что вы делаете в моей палате?
– Пришел познакомиться заранее.
– Не бойся его, Мартин, – сказала Эрика, укоризненно посмотрев на меня. – Ты просрался, значит, в морг тебе еще рано.
Старик благодарно сжал руку медсестры.
– Она сдавала кровь для своей бабушки, – сказал я Эрике. – У нее редкая группа. Как у меня.
– В мою смену таких вещей не было, – сказала Эрика. – Приходи в другую смену.
– Давай посмотрим картотеку крови? – предложил я.
– Если ты не уйдешь прямо сейчас, я прогоню тебя шваброй, – предупредила Эрика.
– Если ты выйдешь за богача, тебе не придется работать, – сказал я. – И тогда ты не будешь так злиться.
С этими словами я ушел. Старик недоброжелательно посмотрел мне вслед. А вообще-то, он выглядел несчастным. Он не хотел, чтобы Эрика вышла за богача – остаться без нее стало бы для старика катастрофой.
Разумеется, дед и сам понимал, что Эрике здесь не место. Здесь должны работать такие, как Гудрун. Или доктор Лошадь. Или моя консьержка. Но если Эрика отсюда уйдет, здесь не останется очарования. Это место опустеет. И тогда этот старик не найдет в себе сил исторгнуть из своего организма все то, что скопилось в нем за три дня и чего мир, черт возьми, давно заслуживает.
Старик из-за этого умрет, и никто даже не заметит этого. Мне стало жалко старика. Просто до слез. Но что поделаешь, так ему и надо. Подыхай, старик. Такие, как Эрика, – не для тебя.
Он сидел напротив меня в кресле для пациентов, и это кресло больше не казалось ему неудобным. Минуту назад я объяснил его жалость к встреченному в палате старику. Я предположил, что Рихард увидел в нем самого себя. Еще живой и теплый, но уже высохший и легкий – то есть зависший где-то между жизнью и смертью. Уязвимый и беспомощный, как ребенок. Нуждающийся в тепле и защите. Потерянный, злобный, одинокий. Вот какие прилагательные назвал мне Рихард, когда я попросил его описать старика.
Очень важно, что старик был пациентом, то есть зависимым от чьей-то заботы. Я бы сказал, от материнской заботы. Назвав заботу материнской, я замолчал. Тишина длилась и длилась, в глазах Рихарда появились слезы, но всего на мгновение – он справился с собой и попросил продолжать. Мне в этот момент следовало бы задержать его на этой эмоции, но я не мог – по какой-то причине и самому захотелось убежать из этого мгновения как можно скорее.
Совсем недавно я уже говорил Рихарду о его потребности в материнском тепле – кажется, в связи с его рассказом о какой-то встреченной в больнице девушке: она спасала ребенка, и, по моей версии, в этом ребенке Рихард тоже увидел самого себя.
Жаль, что Рихард высмеял в тот день мою версию, рассказав в ответ какую-то дурацкую историю про выдуманный им космический булыжник. Впрочем, нисколько не жаль – не имеет значения, какие колкости говорит Рихард, потому что имеет значение лишь то, что он чувствует.
А от чувств космического булыжника ему никуда не деться – он сам космический булыжник, и мы оба это знаем. Он может сколько угодно пытаться защититься от этих чувств – например, через насмешки надо мной. Но эта боль ему необходима, и я знаю заранее, что приведу его к ней, несмотря на все его попытки убежать от нее или сделать вид, что этой боли нет.