Терехин сон
Шрифт:
Да! Не мало крещеного народа споил этот Максимка на своем веку; не мало грехов принял он на душу… И горячо же стало ему теперь, когда самому пришлось огонь ковшиком глотать. Недаром же он так отчаянно, так неистово мотает головой во все стороны. Но нечего делать! Хочешь — не хочешь, пей!
Вот тут и управляющий Андреевской усадьбы, тоже старый знакомый. Этот еще «до воли» мудровал над ними, над сидоровцами. Любил он проявлять над беззащитными свою силу и власть. Больно жестоко дрался он… Сколько народу из-за его милости в Сибирь ушло, — не сочтешь скоро… много ушло и мужиков, и баб. За то теперь ему пришлось не сладко. Он висит вниз головой, подвешенный за свои худые, тонкие ноги к какой-то перекладине, висит, мотается из стороны в сторону и жалобно завывает. Большущей пилой черти пилят ему руки, ноги… Глаза у него чуть не выкатываются, жилы на лбу и висках сильно напряглись, точно лопнуть хотят, лицо — синевато-багровое, и все оно страшно подергивается,
Немного подалее Тереха увидал Федоську. Это — непутевая баба, солдатка, из соседней деревни. Из-за ее проделок один парень другому голову раскроил насмерть. Из-за нее старший брат Терехи, Федор, жену свою бросил — смиренное, тихое существо, водой не замутившее; семья пошла по миру. Много горя добрые люди видели от нее… Теперь она цепями прикована к какому-то обрубку, и черти хлещут ее железными, добела раскаленными прутьями. Как хлестнут ее, так у нее из спины и посыплются дождем красные искры. Тереха вспомнил, как однажды при нем кузнец железную полосу расковывал. Тогда у него из-под молота точь-в-точь так же летели, сыпались искры… Теперь разница только в том, что наковальней для чертей служит Федоськина спина.
— Охти мне… тошнехонько! — вопит она, беспомощно порываясь и мечась под сыпавшимися на нее ударами…
Там кто-то в кипящей смоле стоит по пояс, а тут, глядишь, грешник уже прямо в огонь попал, — горит, но не сгорает… Много страхов насмотрелся Тереха. Но все то, что написано здесь, он увидел не вдруг. При каждом новом зрелище мучений, при каждом появлении знакомого лица Тереху ровно варом обдавало с ног до головы. Наконец ему стало невтерпеж, стало так жутко, что он закрыл глаза и отвернулся… Голова у него кружилась, ноги подкашивались. Холодный пот прошибал… Хотя глаза его были закрыты, но ему все еще живо мерещились зловещие огненные языки, сковороды, пилы, раскаленные железные прутья, голые человеческие тела, корчащиеся в страшных судорогах, искаженные лица, широко раскрытые рты или крепко, болезненно сжатые губы, взгляды, полные бесконечного, холодного отчаяния.
— Неужто… неужто?.. — коснеющим языком пролепетал Тереха, спускаясь с камня и снова продолжая путь за своим светлым вожатаем.
— Ты смутился, Терентий? Погоди… Бог милостив! — своим тихим, спокойным голосом промолвил ангел, как бы догадавшись о мучительно-тягостной думе Терентия, все еще находившегося в неизвестности насчет того, куда он идет, что ожидает его впереди.
Наконец Тереха и его ангел-хранитель поднялись на самую вершину горы. Тропинка, по которой они шли, уперлась в решетку. Та решетка показалась Терехе чугунного. Блестящие, золоченые шары, украшавшие ее, жаром горели в ярких лучах солнца. Похожую на эту решетку Терехе пришлось видеть в городе, около одной богатой церкви. Только эта решетка, перед которой теперь очутился он, была не в пример выше и красивее той. Из-за нее виднелась зелень деревьев, и припахивало не то какими-то цветами, не то ладаном, но во всяком случае пахло слаще, чем в тех барских хоромах, в какие доводилось ему, бывало, захаживать по делам. Слышно было, как пели птички — зяблики, малиновки, жаворонки…
— Вот и дошли! Видишь ворота? Это — ворота в рай! — промолвил ангел, указывая Терехе на позолоченные ворота, изнутри которых висел громадный замок.
Тереха обомлел. «Дошли!» Что-то теперь будет с его головой? Он так растерялся, что даже забыл перекреститься… Вдруг по ту сторону ворот показался почтенный старец, высокого роста, с седыми серебристыми волосами, с седою бородой. Его густые брови слегка сдвинуты, и все его морщинистое, но благообразное старческое лицо выглядит чрезвычайно серьезно. Широкая голубая одежда сотнями складок спускается с его широких, могучих плеч. Под пазухой у него какая-то красная книга. Большие ключи держит он в руке. Ключи звякают, гремят… Тут вспомнил Тереха, что точно такой же старец написан на одном образе в их деревенской церкви. То же старческое лицо, те же серьезные глаза, такая же голубая одежда, и ключи в руке… словом, все — так же, точь-в-точь. Тереха часто за обедней смотрел на этот образ. Тогда ему кто-то говорил — чуть ли не прежний их староста-грамотей, Андрей Михайлович, что на том образе написан апостол Петр. «А ключи-то у него эти… видишь? Это у него ключи от райских врат!» — говорили ему тогда. Все теперь в единый миг припомнилось Терехе. Значит, теперь перед ним сам апостол Петр. «Господи! Что мне теперича будет!.. Ой, грехи, грехи мои тяжкие!» — в смятении подумал про себя Тереха.
Старец той порой, гремя ключами, подошел к самым воротам и пристально взглянул на Тереху. Что ты, мол, за человек есть?..
—
— Кто он? Крестьянин? — спросил строгим голосом старец, обращаясь к ангелу-хранителю.
— Да! Крестьянин… бедняк! — промолвил тот.
— Гм!.. Как тебя зовут и какой волости ты будешь? — уже совершенно мягким тоном, милостиво спросил Тереху старец.
От пристального его взгляда и от звука его могучего голоса Тереха смешался и окончательно осовел. Он совсем даже позабыл, как его зовут. Вот хоть убей — не вспомнит! Брата у него звали Федором, да… точно… а его… ну, вот — не идет, да и шабаш!
— Его зовут Терентий Гуляк! — подсказал за него ангел. — Он из деревни, Сидорова, Обнищаловской волости…
— Так! Посмотрим… — произнес старец как бы про себя и, раскрыв красную книгу, стал перелистывать ее.
«Пропустит ли он меня, батюшка? Святой апостол божий…» — тревожно, смутно мелькало у Терехи в голове. Затаив дыхание, напряженно следил он за тем, как старец перелистывал свою красную книгу. В ту пору, казалось, вся душа его перешла в глаза… А старец долго-долго, целые века, как показалось Терехе, перелистывал внимательно книгу, наклонив над ней свою седую голову и повторяя про себя: «Терентий… Терентий… Гм!» Тереха дрожал, как осиновый лист на ветру… Птичек стало не слышно. Только слышен был легкий шелест переворачиваемых в книге листов. Ангел стоял молча, неподвижно, слегка склонив к решетке свою голову с белокурыми, сияющими волосами. Его прекрасные, задумчивые глаза, тихие и кроткие, как ясный утренний свет, смотрели то на старца, то на Тереху. Наконец старец остановился, — видно, нашел, что было надо. Положив указательный палец на раскрытую страницу, он проговорил звучным, внятным голосом:
— Терентий Гуляк — крестьянин деревни Сидорова? Так?
— Так точно! — пролепетал Тереха, невольно оживляясь при знакомых звуках.
— В книге Живота ты вписан, Терентий, на хорошем счету, — сказал торжественно старец. — И прощаются тебе грехи вольные и невольные, яже словом, яже делом, яже ведением и неведением сотворил… Много у тебя грехов, да много ты и потерпел за то на своем веку. Многие грехи твои произошли просто, от темноты мужицкой, а не оттого, что ты сам грешить любил… Сейчас пропущу тебя в рай!
Загремели ключи. Старец стал отпирать ворота. «Батюшки! Что же это я… в этакой-то дерюге, да в рай полез!» — в смущении воскликнул про себя Тереха, глянув на свою особу. Он был босиком, в старой, рваной одёженке, без пояса, без шапки. «Знатьё, натянуть бы хоть новый армячишка! Э-эх!» Тереха устыдился самого себя, своего мужицкого убожества, но долго раздумывать было уже некогда…
— Иди! — проговорил старец, широко растворяя перед ним ворота.
Первым вошел ангел, следом за ним и Тереха… Господи! Вот уж подлинно что рай! Тереха шел по широкой, чистой улице, усыпанной песком. Этак вот песком только в городе усыпают улицы да разве еще большие, столбовые дороги, когда их поправляют перед проездом губернатора… По ту и по другую сторону улицы кусты и деревья — все в зелени, в цветах, а промеж этих деревьев стоят все избы — большие, хорошие… И что это за избы! Господи боже!.. Избы все новые, из толстого, соснового леса, — так и блестят на солнышке. Смотреть — любо-дорого! Все избы отлично проконопачены… «Вишь ты! Знать, моху-то не пожалели!» — с видом знатока рассуждал Тереха, любовно посматривая на строения. Окна в избах большие, светлые, ни единое стеклышко не разбито в них, не заклеено бумагой, не затыкано тряпицей. Крыши — тесовые, отличные, — «хошь катайся на них!». Трубы не корзиночные, не из дранок поделаны, а все кирпичные, высокие, настоящие, как есть — городские. Крыльца с навесами, у окон тоже разные резные раскрашенные фигуры… «Жить в таких избах, да и помирать не надо!» — думал про себя Тереха, любуясь на новые бревенчатые стены, золотом отливавшие среди окружавшей их зелени. «Тепло, поди, в таких избах, ни отколе ветром не пахнет — не дунет… Сухо, поди, с потолка не капнет, ни дождь, ни снег не проймет… Вот-то и оно! Сейчас знать, что рай. Вот они, обители-то райские! Господи, боже милостивый!.. Неужто и все-то здесь этак?» Радостно и светло было на душе у Терехи, как в Христов день. С великим, глубоким умилением осматривался он по сторонам, идя за ангелом, зорко осматривался… И все, на что он ни взглядывал, было очень хорошо. «Нет! Кузьмичевскому поселку далеко до этих хуторов, как я погляжу! Куда те!..» — с уверенностью наконец решил Тереха.
Около изб, под деревьями, на крылечках и под окнами видны были люди, все больше как будто простой, черный народ: мужики и бабы. Но никто не кричал, не бранился… Все такие веселые, счастливые, спокойные; все такие чистые, в чистой хорошей одеже, — ровно в праздник гулять вышли. Тут и старики, и парни, и малые ребята. Ребята играют, бегают и не дерутся… Кто сидит — городской калач ест, кто чай пьет, кто на гармонии играет и песню поет хорошую…
— Н-н-ну и жизть! Э-ах! — не удержался Тереха, промолвил вслух.