Тереза
Шрифт:
Постепенно она нашла учениц, группу тоже удалось набрать, и, отдохнувшая и бодрая, Тереза приступила к преподавательской деятельности, по крайней мере, без всякого насилия над собой. Как обычно, она относилась ко всем ученицам с одинаковой, слегка равнодушной приветливостью, и, хотя та или другая девочка внушала ей больше симпатии, чем остальные, такой, как Тильда, среди них не было.
Как-то под вечер она встретила в центре города элегантно одетого пожилого господина в черном котелке, слегка сдвинутом набок, в котором она, только когда столкнулась с ним лицом к лицу, узнала господина Вольшайна. Тереза просияла, словно ей выпало небывалое счастье, он тоже был явно обрадован и крепко пожал ей руку.
— Отчего вас совсем не видно, милая фройляйн? Я бы давно вам написал,
Ну, подумала Тереза, его-то уж можно было легко узнать. Однако не сказала этого вслух и только спросила:
— Как дела у Тильды?
Да какие могут у нее быть дела? Опять прошло недели две или больше, в течение которых господин Вольшайн не получил от нее ни строчки. Впрочем, ничего удивительного, ибо свадебное путешествие молодоженов — как, и этого фройляйн Фабиани не знала? — превратилось в кругосветное путешествие. И сейчас они находятся, кажется, где-то далеко в море и раньше весны не вернутся.
— А вы, фройляйн Фабиани, в самом деле еще не получили никакой весточки от Тильды?
И поскольку Тереза почти смущенно покачала головой, он пожал плечами:
— Да, так уж она устроена, моя девочка, и при этом — можете мне поверить — к вам, фройляйн Фабиани, она испытывала совершенно особую склонность.
И он продолжал говорить о своей любимой дочери, которую надо принимать такой, какая она есть, о своем мрачном, пустом, огромном доме, о своих скучнейших партиях в вист в местном клубе и об уготованной ему печальной судьбе: после многих лет семейной жизни с женой и дочерью в один прекрасный день нежданно-негаданно стать кем-то вроде старого холостяка, как будто десять лет счастливого брака и несколько лет несчастливого, как будто вся эта жизнь с женой и дочерью вообще была лишь сном.
Тереза удивилась тому, что господин Вольшайн говорил с ней так откровенно, прямо-таки по-дружески, и догадывалась, что он просто обрадовался возможности излить перед кем-то душу. Но вдруг он со вздохом взглянул на часы и сказал, что сегодня идет со старым знакомым в театр, причем, надо признаться, на оперетту, а не на какую-то классику, потому как ему до зарезу нужно рассеяться и повеселиться. Не ходит ли фройляйн Фабиани тоже время от времени в театр? Тереза покачала головой: после того вечера в Опере у нее не было больше возможности и времени. Дает ли она все еще так много и — он немного помедлил — и так плохо оплачиваемых уроков? Она, улыбнувшись, пожала плечами и поняла, что у него с языка готовы были сорваться и другие вопросы, от которых он покамест предпочел воздержаться. И распрощался он с ней с излишней поспешностью, бросив на ходу сердечное, однако ни к чему не обязывающее «до свидания!». Продолжив свой путь, она почувствовала, что Вольшайн остановился и глядит ей вслед.
Однако утром следующего воскресенья почта доставила ей срочное письмо с билетом в театр, к которому была приложена визитная карточка: «Зигмунд Вольшайн, торговля кожаными и галантерейными изделиями, основана в 1804 году». Чего-то в этом роде она и в самом деле ожидала, только манера приглашения не совсем понравилась ей, и тем не менее она отправилась в театр. Свет в зале уже погасили, когда появился господин Вольшайн, сел в кресло рядом с ней и сунул ей в руку пакетик с леденцами. Она кивнула в знак благодарности, но больше не позволила себе отвлекаться от сцены. Ласкающие слух танцевальные мелодии ей нравились, шутливый текст забавлял; она сама чувствовала, что ее щеки постепенно порозовели, черты лица разгладились и что она по ходу спектакля становилась и моложе и привлекательнее. В антрактах господин Вольшайн вел себя весьма галантно, однако немного скованно, а когда спектакль кончился, при выходе из зала и в гардеробе хоть и держался рядом, но не так, как если б был ее спутником, а так, словно случайно встретился с ней в театре.
Был чудесный ясный осенний вечер, ей хотелось пройтись пешком, он проводил ее до самого дома и только тут заговорил о Тильде, от которой по-прежнему не было никаких известий. Его приглашение поужинать вместе она отклонила, он не стал настаивать и у дверей ее дома вежливо попрощался.
Но не успела кончиться эта неделя, как господин Вольшайн вновь пригласил Терезу, в этот раз на современный скетч в Народном театре. После спектакля они болтали в уютном
На следующий день он прислал ей с букетом роз записку с просьбой составить ему в следующее воскресенье компанию, как тогда с Тильдой, и отправиться вместе с ним в Венский Лес на прогулку. Падал легкий снежок, первый этой зимой, она шагала с ним по той же дороге, по которой они шли в тот весенний день вместе с Тильдой. Вольшайн принес три почтовые открытки от Тильды, пришедшие не далее как вчера. На одной из них стояло в постскриптуме: «Не захочешь ли ты повидаться с фройляйн Фабиани? Она живет на Вагнерштрассе, 74, третий этаж. Передай от меня привет, я скоро напишу ей подробнее». Во время этой прогулки она впервые рассказала господину Вольшайну о своем сыне, уехавшем в Америку год назад, о котором с тех пор ни слуху ни духу.
Потом они еще несколько раз ходили в театр и рестораны, и господин Вольшайн узнал от Терезы куда больше, несмотря на все недомолвки и вымыслы, которые она позволяла себе и которые он принимал на веру. Сам он продолжал много говорить о своей супруге, и, к удивлению Терезы, всегда в духе величайшего уважения, чтобы не сказать поклонения, как об особенном существе, которое нельзя мерить теми же мерками, что других людей. Терезе показалось, что Вольшайн и Тильду-то любит, собственно, прежде всего как дочь этой потерянной для него женщины, с которой у нее, по-видимому, есть много общих черт. И поняла, что сама она испытывала к девочке настоящую, порожденную самой Тильдой, более непосредственную любовь.
В последовавшие недели между Вольшайном и Терезой мало что изменилось. Они ходили вместе в театры и рестораны, он по-прежнему посылал ей цветы и пирожные, а под конец к ней прибыла целая корзина с консервами, тропическими фруктами и вином, за что он получил от нее выговор, правда не слишком строгий. В начале декабря, когда выдались подряд два выходных дня, он пригласил ее на загородную прогулку в маленькую деревушку у подножия Земмеринга. Она была убеждена, что, несмотря на его всегдашнюю сдержанность, он связывал с этой прогулкой вполне определенные намерения, и сразу же решила, что ничего такого не допустит. Во время поездки он немного неловко позволял себе некоторые вольности, против чего она не стала возражать. Ее успокоило и одновременно разочаровало то обстоятельство, что их комнаты в гостинице были расположены не рядом. Тем не менее она не заперла свою комнату и на следующее утро проснулась, великолепно выспавшись и в таком же одиночестве, в каком отходила ко сну. Какая деликатность, подумалось ей. Но, одеваясь перед большим зеркалом, она внимательно посмотрела на себя и решила, что причина его сдержанности в другом. Просто она была уже недостаточно красива, чтобы возбудить мужчину. Тело хоть и сохранило моложавые формы, но лицо ее постарело и стало печальным. Да и могло ли быть иначе? Она слишком много пережила, слишком много страдала, она была матерью, одинокой матерью почти взрослого сына, и уже давно ни один мужчина ее не вожделел. А сама она, разве она испытывала влечение к этому заурядному господину в годах? Просто он был отцом одной из ее учениц, ради дочери отнесся с некоторой приязнью к ее учительнице и по доброте сердечной прихватил с собой на два дня, чтобы она отдохнула с ним на чистом зимнем воздухе. Только ее испорченное воображение, сказала она себе, могло предположить любовную интрижку, к которой она даже и не стремилась.
Облачившись в туристический костюм, она вновь показалась себе свежее и моложе, почти привлекательной. После завтрака в гостиничном номере, где высокая кафельная печка, потрескивая, распространяла приятное тепло, пахнувшее кедровой сосной, они проехались в открытых санях меж сосен и елей по узкой долине, в полдень посидели на воздухе посреди заснеженной ровной площадки, освещенной таким ярким солнцем, что Тереза сняла куртку, а господин Вольшайн короткую шубу и остался в одной рубашке и охотничьей шляпе с тирольской кисточкой, так что вид у него при подкрученных кверху, черных и мокрых от снега усах был довольно комичный.