Тереза
Шрифт:
Дни шли за днями, и наступило то воскресенье на Троицу, когда должна была бы состояться свадьба. Она решила в этот день посетить могилу Вольшайна, на которой рядом с увядшими венками без имен и лент лежал и ее скромный букетик фиалок. Долго стояла она там под ясным голубым летним небом, не читая молитву, почти не думая и даже по-настоящему не испытывая грусти. В душе ее звучали слова сына, единственные, в которых, как ей показалось, откликнулось его сердце: «Тебе, мать, тоже не больно-то везет». Но в ее воспоминании они относились не только к смерти ее жениха, а, скорее, ко всей ее жизни. Да она и впрямь не для того появилась на свет, чтобы быть счастливой. И стань она замужней дамой, госпожой Вольшайн, она, конечно, так же не обрела бы настоящего счастья, как и при любом другом исходе. То, что кто-нибудь умирает, это, в конце концов, лишь один из сотни способов исчезнуть из виду или попросту удрать. Так много людей для нее были мертвы, живые и умершие. Мертв был ее отец, уже давно истлевший, мертв был и Рихард, самый близкий ее душе из всех мужчин, которые ее любили. Но мертва для нее и мать; за несколько
Но и это оказалось слишком легким выходом для нее. Она продолжала жить и трудиться. Два раза ей пришлось опять прийти на помощь Францу. В первый раз он явился сам посреди дня со своим чемоданчиком, в то время как у нее занимались ученицы. Он хотел опять пожить у матери. Она дала ему от ворот поворот, даже не впустила в комнаты, однако, чтобы избежать худшего, ей пришлось отдать ему все наличные деньги, которые были у нее в доме. В следующий раз вместо него заявились двое его дружков. По виду они были того же сорта, что и он, мололи какую-то путаную высокопарную чушь, утверждали, будто на карту поставлена жизнь и честь их друга, и не уходили, пока Тереза опять не отдала им почти все, что у нее было.
Но вот наступило лето, уроки кончились, последние сбережения были прожиты, и она продала свои ничтожные украшения — узкий золотой браслет и кольцо с полудрагоценным камнем, — которые ей подарил Вольшайн. Вырученных денег оказалось все же достаточно, чтобы ей хватило до осени, и она поступила достаточно легкомысленно или храбро — в августе уехала на несколько дней за город, туда, где она провела рождественские праздники с Вольшайном, только на этот раз остановилась в более скромной гостинице.
В эти дни Тереза как бы ненадолго избавилась от своей усталости, от своего бездумного и унылого существования и решила жить уверенно и со смыслом, насколько это еще было возможно. Прежде всего она приняла твердое решение жестко отражать любые попытки шантажа со стороны Франца и даже, если будет нужно, обратиться за помощью в полицию. Что тут такого? Ведь все кругом знали, что у нее непутевый сын, который уже и в тюрьме сидел, и никто на всем белом свете не осудит ее за то, что она наконец предоставила ему самому пробиваться в жизни. И еще она задумала как-нибудь напомнить о себе своим бывшим ученицам, часть которых была уже замужем, и попросить у них рекомендаций. До сих пор ей удавалось сводить концы с концами, очевидно, и в дальнейшем удастся. Эти несколько дней на природе, свежий воздух, покой, отсутствие болезненных и мучительных волнений — как благоприятно все это сказалось на ее настроении. Стало быть, она вовсе не так измучена жизнью, как ей казалось последние месяцы. А то, что она и как женщина все еще что-то значит, она поняла по некоторым мужским взглядам. И если бы она немного поощрила молодого туриста, который каждый вечер, возвращаясь из своих странствий по горам, курил в гостиной трубку, то и дело с удовольствием поглядывая на нее, то с ней вновь могла бы приключиться некая «любовная история». Но ей вполне хватило лишь возможности знать это. Она считала ниже своего достоинства, чуть ли не наглым вызовом судьбе с помощью кокетства заманить в свои сети молодого человека, пробудить в нем надежды, исполнить которые не собиралась всерьез.
Однажды утром она увидела из окна отъезжающую коляску, в которой он сидел, положив в ногах свой рюкзак, и, словно почувствовав ее взгляд, вдруг резко обернулся, размашистым жестом сорвал с головы шляпу с тирольским пером, и она приветливо помахала ему в ответ. А он в знак сожаления слегка пожал плечами, как бы говоря: «Ну, теперь уже поздно, а жаль», — и уехал. На какой-то миг у нее болезненно сжалось сердце. То не счастье ли ее — вероятно, последнее счастье — укатило прочь? Глупость, сказала она себе, и ей стало стыдно таких сентиментальных мыслей.
Вечером того же дня — как, впрочем, и было намечено заранее — она вернулась в Вену.
Перед отъездом Тереза никому не сказала, куда уехала, — главным образом из-за страха перед Францем. Так что только теперь, по возвращении, с опозданием почти на восемь дней обнаружила дома сообщение о смерти матери; рядом с именами брата и невестки стояло и ее имя. Она была скорее испугана, чем потрясена. На следующее утро, к тому часу, когда, по ее предположению, Карла не могло быть дома, она отправилась туда и была весьма прохладно встречена невесткой. Фрау Фабер учинила ей выговор за то, что она бесследно исчезла, — выговор показался невестке тем более справедливым, что покойница в свой последний час настоятельно
— Я приду к тебе, как только смогу, — сказала она, — но в самом деле будет правильнее тебе сейчас не встречаться с Карлом, ведь ты его знаешь. Он даже не пошел на похороны, боясь, что может там тебя встретить.
— Почему же мое имя стоит в извещении о смерти?
— Думается, оно было приготовлено заранее, мама составила его задолго до своей смерти. Я вскоре расскажу тебе все это поподробнее. — И чуть ли не вытолкнула Терезу за дверь.
По дороге домой Тереза впервые за долгое время вновь зашла в церковь. Ей показалось, что она обязана сделать это в память о матери, хотя при жизни та вовсе не соблюдала религиозных обрядов. И вновь Терезу охватило чувство, которое часто посещало ее в минувшие годы, словно в полутьме высокого, пропитанного запахами ладана сводчатого зала на нее снизошел какой-то благостный покой, более глубокий, чем тот, какой она с отрадой испытывала в тиши леса, на горном лугу, в каком-либо другом безлюдном месте. И пока она сидела в нефе, молитвенно сложив руки, в полутьме ей явилась не только мать — такой, какой она видела ее в последний раз, но и другие умершие, что-то значившие для нее в жизни, — но опять-таки не как мертвые, а скорее как воскресшие и вошедшие в царство вечного блаженства. Был среди них и Вольшайн; он впервые стоял перед ее глазами — не внезапно скончавшийся, не обратившийся в прах, а добрый и радостный небожитель, взирающий на нее сверху с прощающей улыбкой. И далекими, греховными, чуть ли не проклятыми показались ей теперь живые люди. Не только те из них, кто причинил ей зло, — такие, как ее брат или сын, такие, как несчастный Казимир Тобиш, которых можно было еще при жизни представить себе с печатью проклятья на челе, — но и люди, не сделавшие ей ничего плохого. Даже Тильда казалась ей более чуждой и далекой, чем мертвецы, чуждой и прискорбной, более того — проклятой.
Вместе с осенью вернулась и пора учебных занятий. Лишь некоторые ученицы прошлого года вновь дали знать о себе, однако Терезе удалось найти работу на вторую половину дня, что она посчитала необычайным везеньем. Ее подопечными оказались две дочери владельца универсального магазина на окраине, которым она должна была давать уроки и водить гулять. Отец девочек был весьма плохо образован и имел весьма скромные доходы, но придавал большое значение тому, чтобы у его дочерей была гувернантка, поскольку их мать тоже работала в магазине. Обе девочки были приветливые, но немного туповатые, и иногда, в солнечные осенние дни гуляя с ними в ближайшем жалком скверике и больше по привычке и из чувства долга, чем по внутренней потребности, она тщетно пыталась завязать с ними беседу, после этого на нее нападала та усталость, какую она знала еще по прежним временам, но которая теперь давила на нее с такой силой, что порой ее можно было принять за отчаяние. И благотворное воздействие краткого пребывания на природе очень быстро улетучилось.
И когда однажды вечером Франц опять заявился к ней, но не грубый и наглый, а скорее какой-то поникший и тихий, она не нашла в себе сил отказать ему в пристанище, как намеревалась раньше. В первые дни он и в самом деле мало ей мешал. Время он проводил большей частью вне дома, гостей не принимал и вел себя так замкнуто и приниженно, что Тереза чуть было не спросила, что с ним стряслось. На третий вечер он явился, когда она уже была в постели. Он очень спешил, утверждал, что наконец-то нашел себе комнату и занять ее обязан уже сегодня ночью, но для этого необходимо внести десять гульденов, которые она должна ему незамедлительно дать. Тереза отказывалась, объясняла, что у нее вообще ничего больше не осталось, и это было почти правдой; Франц ей не поверил и сделал вид, что собирается тут же обыскать квартиру. Поскольку он вел себя все более агрессивно, Тереза сочла самым разумным открыть шкаф и на его глазах вытащить из-под белья несколько спрятанных там гульденов. Он не поверил, что у нее ничего больше нет. Она поклялась, что отдает ему последнее, и с облегчением вздохнула, когда он не стал рыться в квартире и удалился с подозрительной поспешностью.
На следующее утро ей стало ясно, почему Франц накануне вечером так торопился: в шесть утра ее разбудил инспектор уголовной полиции, спросил, нет ли здесь Франца, и осведомился, не известен ли ей адрес его нового жилья, однако вежливо напомнил, что она имеет право отказаться давать такого рода показания. «Мы так и так его вскоре возьмем», — заметил он дружеским тоном и удалился с сочувствующим видом.
Теперь Тереза поняла, что в ее душе погасли последние остатки чувства к сыну и что с ним ее связывал лишь страх перед его возвращением. Злой взгляд, который он бросил на нее, когда она вытаскивала из шкафа свои жалкие гульдены, заставил ее опасаться, что в следующий раз ей достанется еще хуже. И она приняла решение никогда, ни при каких условиях не впускать его больше в свою квартиру, даже если ей придется для этого вызвать полицию.