Тереза
Шрифт:
Тереза встала:
— Уходите. Я сама принесу Францу то, что ему нужно.
Агнесса тоже поднялась, медленно, как бы изображая обиженную. Но видимо, и сама почувствовала, что взяла неправильный тон, а может, ей было важно вернуться к Францу не с пустыми руками. Поэтому она сказала:
— Ну что ж, раз уж вы сами хотите как-нибудь навестить его в больнице… Только он наверняка на это не рассчитывал. Да и вы сами об этом не думали.
— Но я же не знала, что он в больнице.
— Я тоже не знала. И узнала чисто случайно. Я пришла в больницу к своему давнишнему дружку, принесла ему немного поесть. Да, нашей сестре тоже приходится много чего отрывать от себя, а деньги даются нам тяжелее, чем вам, учительницам. Уж поверьте мне, фройляйн Тереза. Ну вот и представьте себе, как же я вылупила глаза, когда увидела там Франца, лежащего в кровати лицом к лицу с моим дружком. И он тоже ух как обрадовался! Старая любовь не ржавеет. Ну а потом, слово за слово, я возьми и спроси его, не нужно ли ему чего, а он и скажи, вот если бы ты сходила к моей матери, а та бы прислала мне пару гульденов, чтобы купить жратвы. Можно и сходить, ответила я, твоя мать наверняка меня еще помнит. И ей лучше уж со мной передать, чем самой идти в больницу для
У Терезы было еще несколько гульденов в кошельке.
— Вот, возьмите. К сожалению, у меня больше нет. — Она заметила, что Агнесса метнула взгляд в сторону шкафа — значит, и об этом знала от Франца. И, дрогнув уголками губ, добавила: — Там у меня тоже ничего больше нет, может, к Рождеству… Но тогда я уж сама приду.
— К Рождеству-то он небось уже выйдет. Говорю вам, фройляйн Тереза, на этот раз они не смогут ему ничего предъявить. Ну стало быть, спасибо вам большое от его имени. И мы с вами ведь опять в дружбе, верно? Не найдется ли у вас для него немного сигарет?
У меня вообще нет сигарет, хотела она ответить, но вспомнила, что со времен Вольшайна в доме завалялась начатая пачка. Тереза на несколько секунд скрылась в соседней комнате и вынесла Агнессе горсть сигарет.
— То-то Франц обрадуется, — сказала Агнесса и сунула сигареты в муфту. — Ну одну-то можно мне и самой выкурить, разве нет?
Тереза ей ничего не ответила, но руку на прощанье протянула. Вся ее злость на Агнессу вдруг исчезла, как и чувство собственного превосходства. В самом деле, они с Агнессой мало чем отличались друг от друга. Разве она сама, в конце концов, не продавала себя господину Вольшайну?
— Передайте ему привет от меня, Агнесса, — мягко сказала она.
На лестничной клетке было уже темно, и Тереза проводила Агнессу вниз. А та подняла воротник своей потертой курточки, прежде чем привратник подошел, чтобы отпереть дверь. И Тереза почувствовала, что Агнесса это сделала ради нее.
Еще долго в этот вечер она сидела без сна. Вот и с этим ей довелось столкнуться. А что тут, в конце концов, особенного? Ну был у нее сын, бездельник и шалопай, водил компанию с бродягами и шлюхами, его частенько разыскивала полиция, а иногда и арестовывала, и теперь он лежит в больнице для подследственных с какой-то дурной болезнью. Можно вообще-то и смириться со всем этим — все же он был ее сын. Она могла противиться сколько угодно, но в ее сердце вспыхивало сочувствие — а с ним и чувство соучастия, когда он страдал или поступал дурно. Да, это было именно соучастие. Правда, редко случалось, чтобы она в такие минуты думала только о своей вине, как будто только она, родившая его, несет равную ответственность за все, что он делал, а тот человек, который его зачал, а потом растаял во мраке своей жизни, вообще не имел к нему никакого отношения. Ну конечно же, для Казимира Тобиша те объятия, в результате которых дитя появилось на белый свет, были лишь одними из многих — не более счастливыми и не более роковыми, чем другие. Ведь он и не знал, что человек, которому он дал жизнь, вырос подлецом, он ведь вообще понятия не имел, что у него есть ребенок. А если бы случайно и узнал, разве это было бы для него важно, разве он в этом что-нибудь смыслил? Какое ему было дело до катившегося по наклонной плоскости парня, лежавшего сейчас в больнице для подследственных, — ему, этому стареющему человеку, который после темных, глупых, мошеннических двадцати лет теперь играл в кафешантане на виолончели и отхлебывал пиво из кружки пианиста? Да и как ему было почувствовать связь поступков и судьбы, ведь даже ей стоило большого труда представить себе связь между мимолетным мигом плотского наслаждения и появлением маленького человека, ее сына.
Разве можно назвать одним и тем же словом ту общность давно пролетевшего мгновения и эту сегодняшнюю? И все-таки то, что ей много лет казалось совершенно неинтересным, теперь вдруг стало неожиданно очень значимым и важным, словно начиная с того момента, когда Казимир узнал бы о существовании сына, ее собственная жизнь обрела бы новую форму, новое содержание, новый смысл. И душа ее металась в растерянности, как мечется она у женщины, стоящей у ложа спящего и не знающей, погладить ли его тихонько по лбу на прощанье, не разбудив, или же схватить за плечи и трясти, пока не проснется, дабы ответить за все… И она поняла, что Казимир Тобиш на самом деле был мечтателем и ничего не понимал в сути собственного существования. Женщин в его жизни, пожалуй, и кроме нее хватало. Вероятно, и другие дети у него тоже были, и о некоторых из них он даже знал, ибо ведь не всегда же ему удавалось так своевременно исчезнуть. Но чтобы вдруг перед ним появилась одна из женщин, которую он начисто позабыл за те двадцать лет, что прошли с того дня, как он ее бросил, и сказала: «Казимир, а ведь на свете живет твой и мой ребенок», — такого с ним наверняка еще ни разу не случалось. И она уже видела почти наяву такую картину: как она будит его, берет за руку и ведет по бесчисленным улицам, которые представляют собой путаные кривые пути его жизни, как они вместе подходят к дверям тюремной больницы, как она ведет его дальше, к постели больного юноши, его сына. Видела, что он широко открывает удивленные глаза, начиная все осознавать, потом простирается на полу перед ложем своего несчастного сына, оборачивается к ней, хватает ее руку и шепчет: «Прости меня, Тереза».
В первый же день рождественских праздников она поехала на кладбище. Стояла обманчивая весенняя погода. Теплый ветерок веял над могилами, а земля совсем раскисла от подтаявшего снега. Она принесла астры — белые от Тильды, фиолетовые от себя. Могилу Вольшайна она нашла не так легко, как полагала. Памятника еще не поставили, и она лишь по номеру на могиле поняла, где похоронен отец Тильды. «Отец Тильды» — так она называла его в мыслях до того, как он стал ее любовником, спящим здесь вечным сном. А мы ведь теперь были бы уже без малого год женаты, вдруг пришло ей в голову. И сегодня я бы сидела, как и Тильда, в теплой, прекрасно обставленной комнате, смотрела сквозь чисто вымытые стекла на улицу и не знала бы никаких забот. Однако она почти не чувствовала сожаления из-за того, что все сложилось иначе, и вспоминала о покойном без всякой нежности. Значит, я такая неблагодарная? — спрашивала она себя, такая
И внезапно — правда, ей-то показалось, что такое прозрение часто приходило к ней и при его жизни, — она спросила себя, не заподозрил ли он в глубине души ее в этой коварной неверности, и в какой-то момент, когда вполне осознал свою печальную и постыдную роль, эта мысль поразила его в самое сердце, и он умер, как принято называть, от сердечного удара? О, такие события могут быть связаны между собой, она это чувствовала. В ней жило тайное, глубоко запрятанное чувство вины, которое лишь иногда ярко вспыхивало, обжигая душу, и сразу же вновь гасло, — и ей казалось, что ее совиновность в кончине Вольшайна была не единственным злодеянием, тлевшим на самом дне ее души, словно невидимое бесцветное пламя. В ней теплилось и сознание еще более тяжкой и мрачной вины, и после долгого-долгого времени она опять вспомнила ту давнюю ночь, когда родила и чуть не убила своего сына… Но этот мертвец все еще бродил по свету, точно призрак. Теперь он лежал в тюремной больнице и ждал, что придет его мать, его убийца, чтобы покаяться в своей вине.
Фиолетовые и белые астры выпали из ее руки, и она стояла точно безумная, вперив широко открытые глаза в пустоту.
И все же не кто иной, как именно она, сидела вечером того же дня за красиво накрытым столом в кругу семьи владельца универсального магазина, и разговаривала с хозяином и хозяйкой дома и с приглашенной в гости четой обывателей о разных разностях: о снегопаде, о ценах на рынке, об обучении в гимназиях и народных школах, и почти не вспоминала о своих покойниках.
В следующие дни Тереза раздумывала, следует ли ей написать Казимиру Тобишу. А ведь не исключено, что у него теперь совсем другое имя. Кроме того, он может вообще не обратить внимания на письмо, в особенности если догадается, от кого оно. Так что в конце концов она решила, что самым разумным будет подкараулить его после представления. К тому же можно сделать вид, что встретились они случайно.
И однажды в одиннадцать часов вечера перед ней засияла ярко освещенная вывеска «Универсума». Перед входом стоял огромный швейцар в поношенной зеленой ливрее с золотыми пуговицами, в руке он держал длинную трость с серебряной бахромой. Представление еще не кончилось. Тереза поискала дверь, через которую Казимир Тобиш должен был выйти из варьете. И с легкостью ее нашла: повернуть за угол, пройти чуть дальше по улице, свернуть за следующий угол, пройти по другой, плохо освещенной улице, и вот она, застекленная до половины дверь с надписью «Вход для артистов». Как раз в этот момент из двери вышла некая особа — тощее существо с заурядной внешностью, в жалком тонюсеньком дождевичке — и скрылась за углом. Однако одежда Терезы тоже была не по погоде — снег валил хлопьями, а на ней было то самое элегантное демисезонное пальто, которое ей подарила Тильда, — правда, под него она поддела толстую шерстяную кофту. О, она была куда лучше защищена от непогоды, чем многие другие женщины. Только вот ногам было холодно и сыро. Ей бы следовало надеть те крепкие ботинки, в которых она в последний раз ездила с Вольшайном за город. Несмотря на то что Тереза все время прохаживалась взад-вперед, она уже начала подмерзать по-настоящему. Вероятно, было бы правильнее купить себе самый дешевый билет и дождаться конца представления в зрительном зале. И она шагала по заснеженным улицам вокруг здания, чтобы не терять из поля зрения ни вход для зрителей, ни выход для артистов. Наконец настала минута, когда это ожидание показалось ей неразумным и даже бессмысленным. Чего она, собственно, хотела? Кого дожидалась? Того пожилого музыканта, который играл в этом заведении на виолончели, или молодого человека в мягкой шляпе, чьи усы пахли резедой? До этого у нее не было никакого дела, и все же ей все время мерещилось, будто из той застекленной до половины двери вот-вот выйдет молодой человек в плаще-крылатке с мягкой шляпой в руке. И сама себе она казалась хорошенькой девушкой, которую в воскресенье отпустили на несколько часов погулять и она радуется свиданию со своим любовником. Правда, в ту пору стояла весна. Чего ей тут, в сущности, надо? Сейчас не весна, и сама она уже больше не та молодая хорошенькая девушка. Уж не превратилась ли она в фройляйн Штайнбауэр, которую. тогда так жалела, потому что у той не было любовника? Она не была прежней, и он тоже им не был — так чего же они хотят друг от друга? Нет, в самом деле, за всю свою жизнь она не делала таких совершенно бессмысленных поступков, как этот. Не лучше ли махнуть рукой на эту затею и, может быть, прийти сюда в другой раз, в другом настроении? Она уже пошла было прочь, но, едва освещенный полукруг перед входом исчез из ее глаз, повернула назад и тут заметила, что представление только что окончилось. Швейцар стоял все там же, вытянув вверх руку с тростью, на которой болталась серебряная бахрома. Публика валом валила на улицу, ко входу подъезжали коляски. Тереза быстро пересекла улицу, подбежала к актерскому выходу, встала на противоположной стороне улицы, чтобы не терять из виду застекленную дверь. И первым, кто вышел, был он: худой, в плаще-крылатке, с мягкой шляпой в руке и сигаретой во рту, и выглядел он почти так же, что и двадцать лет назад. Это было как чудо, чистая правда. Он огляделся по сторонам, потом посмотрел вверх, покачал головой, словно удивляясь сильному снегопаду и досадуя на него. Нахлобучив шляпу, он широкими шагами пересек улицу, словно знал, что на той стороне его кто-то ждет, направился прямиком к Терезе и, мельком взглянув на нее, прошел мимо.
«Казимир!» — крикнула она. Однако он и не подумал обернуться и быстро продолжал удаляться. «Казимир Тобиш!» — крикнула она опять. Он остановился, обернулся, потом подошел к Терезе и заглянул ей в лицо. Она улыбнулась, хотя теперь он выглядел совсем по-другому: старше, чем был на самом деле, лоб испещрен морщинами и еще более глубокие морщины у рта. Наконец-то он узнал ее.
— Кого я вижу! — воскликнул Казимир. — Да ведь это… ведь это… Ведь это ее высочество, принцесса!
Она улыбнулась. Так вот что вспомнилось ему в первую минуту, спустя двадцать лет: как он тогда поначалу валял дурака, делая вид, будто принимает ее за принцессу или эрцгерцогиню! Ну что ж, значит, она все-таки меньше изменилась, чем думала. Тереза кивнула как бы в знак согласия, не переставая улыбаться, и сказала: