Тернистый путь
Шрифт:
Он опять замолчал и потом сказал с большим чувством:
— Слушайте, как же можно брать такой псевдоним?! Ведь Оболенские — это известная фамилия в России, мы для нее кое-что сделали. Все-таки!
Свой дневник Оболенский так и не смог опубликовать в то время. Видимо, он покоится в Госархиве. Нашлись бы сейчас заинтересованные люди, способные извлечь его оттуда!! Читатели были бы, я уверен в этом, очень им благодарны.
…Я забыл рассказать еще один эпизод из парижской жизни Оболенского — об его встрече с Ф. И. Шаляпиным.
Надо сказать, что мать Оболенского —
Федор Иванович посмотрел на обтрепанный пиджачок бывшего князя и на его обветшалые брючки и молча повел за собой. Они пришли в комнату, где у стен стояли одни платяные шкафы. Шаляпин распахнул дверцу одного из шкафов. В нем висели на вешалках новенькие костюмы-тройки разного вида и цвета.
— Выбирайте любой! — сказал Шаляпин.
Благодарный Оболенский выбрал.
— Ну и как, носили вы шаляпинский костюм?
— Конечно! — сказал Оболенский. — Он' был мне немного маловат, но все-таки приличнее того отрепья, в котором я приехал в Париж.
И еще один граф
Читатели, наверно, уже догадались, кого я имею в виду?
Ну конечно, Алексея Николаевича Толстого, выдающегося русского романиста, драматурга, автора множества повестей, рассказов и публицистики, человека сложной и необычной судьбы.
Алексей Николаевич сыграл большую роль в моей литературной судьбе. Я писал об этом и повторяться не стану. Я лишь расскажу один эпизодик из его жизни, который произошел у меня на глазах.
Когда вышел в свет первый том его знаменитой трилогии «Хождение по мукам», рапповская критика во главе с Леопольдом Авербахом подвергла его ожесточенной критике, обвиняя А. Н. Толстого в белогвардейских симпатиях, и т. д. И вот идет какой-то писательский банкет. И надо же так случиться, что Авербах сидел за столом как раз напротив А. Н. Толстого. А я оказался рядом с Авербахом.
Алексей Николаевич выпил один фужер водки, второй и потом вдруг рванул ворот белоснежной сорочки с туго повязанным галстуком отчаянным жестом человека, идущего на эшафот, и сказал, обращаясь к Авербаху:
— Знай, что я тебя ненавижу классовой ненавистью.
Тот не нашелся что ответить, встал и ушел, не закончив ужин.
Удивительно колоритен и красочен был речевой стиль Алексея Николаевича. При своей внешности типичного русского барина, он любил в разговоре употреблять простонародные русские словечки безо всяких стеснений. Помню, как однажды он зашел в «Крокодил» к А. С. Бухову, с которым подружился еще в буржуазной Литве во время эмиграции. Бухов в Вильнюсе издавал тогда там и редактировал просоветскую газету.
Я заглянул в кабинетик к Бухову по редакционному делу и увидел там Алексея Николаевича. Он вспомнил какие-то тогдашние пикники и прогулки в Вильнюсе, в которых участвовал и Бухов, и говорил о чем-то, громко хохоча.
Если бы меня спросили, какую черту в характере А.
— Поразительное жизнелюбие!
Саша Фадеев
Мне думается, что я имею право так называть Александра Фадеева, потому, что знал его еще в двадцатые годы, когда учился в Донском университете, писал стихи и был руководителем местного отделения Всероссийского союза поэтов А Фадеев, помимо того, что редактировал краевую газету Северного Кавказа, возглавлял еще и местное отделение РАППа Впрочем, там всем крутил и заворачивал В. Киршон, человек весьма ловкий по этой части.
На наших батальных встречах мы частенько скрещивали словесные шпаги с Киршоном. Я считал себя «попутчиком», и киршоновская прямолинейная рапповская самоуверенность меня очень раздражала.
А потом Москва, я — член СП, а Саша Фадеев — председатель союза. Но для меня он по-прежнему Саша, а я для него Леня.
На фронт второй мировой войны я пошел добровольно, будучи вовсе освобожден от военной службы в связи с перенесенным туберкулезом легких. Меня спас пневмоторакс, то есть искусственное вдувание воздуха в пораженное легкое, которое нужно было делать. Для дыхания мне оставили одно легкое. К началу войны я это вдувание прекратил.
Я служил на Брянском фронте во фронтовой газете «На разгром врага», где вел отдел сатиры вместе с ху-дожником-крокодильцем Женей Ведерниковым. На фронте меня снова стал донимать старый туберкулезный процесс, и я по ходатайству А. Н. Толстого был с фронта отозван в Москву. «На прощанье» Реввоенсовет фронта пожаловал мне орден Красной Звезды.
Приезжаю в Москву и тут узнаю, что мне надо явиться для получения ордена в Кремль. Являюсь. Какой-то товарищ выходит к нам, группе награждаемых, и просит не очень сильно отвечать на рукопожатие М. И Калинина: «У него очень руки болят».
Я посмотрел на лапищи одного фронтовика-лейтенанта, который ходил в тыл к немцам за «языками» и подумал, что это нелишнее предупреждение.
Впрочем, все обошлось как нельзя лучше. Лейте-нант-фронтовик так бережно взял в свои руки слабую ладонь М. И. Калинина, словно это была не рука человека, а нечто воздушное.
Я получил свою звездочку и поехал домой на Пресню в холодную, почти неотапливаемую квартиру.
И вдруг телефонный звонок. Звонит милый Сережа Алымов.
— Леня, ты сегодня, говорят получил орден? Ты, ведь, кажется, первый писатель, награжденный на фронте! Надо отметить! Приезжай сейчас же в ЦДЛ, там меня найдешь.
Еду. Узнаю, что С. Алымов, С. Васильев, С. Фадеев и еще кто-то ужинают «без карточек» в помещении нынешнего парткома.
Началось шумное, веселое застолье И вдруг слышу какие-то выкрики и возню за дверью.
Мы с Сашей вышли из комнаты и увидели, что это дерутся поэт Семен К. и прозаик Петр П. Почему они подрались, я не знаю. Я запомнил лишь, что они дрались крайне неумело, размахивая перед носами друг у друга руками, сжатыми в кулаки, словно коты лапками. Саша постоял, посмотрел на драку и громко, чтобы все слышали, сказал: