Терновая крепость
Шрифт:
— Нет! Будем держать его взаперти в квартире, пока у него не начнется туберкулез… Превосходная логика!
За столом во время завтрака столкнулись два противоположных, даже несколько враждебных мнения.
Потом папа закурил сигарету, и дым от нее развеял противоречия.
— Не будем ссориться, моя дорогая. Правда ведь? И давай не накликать на мальчика туберкулез. Что же ты предлагаешь?
— Пусть ребенок непременно едет отдыхать, а если он схватит тройку, я имею в виду арифметику, то получит ежедневное задание на лето. Иштван
— Неужели… — начал Дюла Акош.
— Да, можно! — перебила Тереза, и ее муж улыбнулся.
— Ну хорошо, если ты так считаешь.
Судя по этой беседе, у Плотовщика не было никаких причин помышлять о самоубийстве, и тучи, омрачавшие каникулы, существовали только в его воображении. Но материнский инстинкт не обманул Терезу, усмотревшую в арифметике опасность, омрачившую это злосчастное майское утро.
Впрочем, Лайош Дюла не знал ни о разговоре родителей, ни о грозившем ему туберкулезе. У него были совершенно здоровые легкие, просто он немного сутулился — результат быстрого роста, — и казалось, руки и ноги у него ненадежно прикреплены к туловищу. Словом, Дюла ходил так, как положено плотовщику, который в стремнине легко удерживается на ногах, а по суше ходит вразвалку, подобно морякам и прочим водникам.
Дядю Иштвана он очень любил — по словам мамы Пири, просто обожал, — и каждый приезд в город этого шумного сельского жителя был для него праздником. Дядя Иштван никогда не писал, что собирается приехать, но как только открывалась дверь, сомнений не оставалось, что явился именно он, так как от его зычного баса содрогался весь дом и из передней доносился звук поцелуя, напоминавший пистолетный выстрел.
— Иштван, ты меня задушишь, — умирающим голосом говорила мама Пири, вырываясь из родственных объятий. — Не удивительно, что Лили тебя бросила.
— Лили дура и благородная городская лилия. Хорошо, что ты мне о ней напомнила. Надо бы ее навестить.
— А что скажет на это ее повелитель?
— Не повелитель, а всего только муж. Вот я был ее повелителем, и она этого не вынесла, потому мы и разошлись. Теперь Лили — повелительница своего мужа, а он молчит и не решается ей возражать. Вот и схожу к ним в гости. В этом свертке гусь и прочая мелочь. Гуся немедленно в духовку, потому что его зарезали вчера, и в такую жарищу он, того гляди, испортится. Мальчонка дома?
— Я здесь, дядя Иштван!
— Здорово, каланча! Дай я тебя обниму!
Потом Дюла получал пару таких звонких поцелуев, что казалось, будто два человека один за другим шлепались с четвертого этажа на мостовую.
Дядя Иштван был главным агрономом в большом государственном хозяйстве Задунайского края: в тех местах он родился и там же, по его словам, хотел умереть. Никого и ничего не любил он так страстно и преданно, как родную землю, где знал каждую бороздку; и когда тетя Лили завела речь о том, что им следовало бы жить в Будапеште— ведь знания Иштвана оценили бы
Потом тетя Лили прибавила:
— В конце концов, эта деревенская жизнь невыносима.
Тут муж ее начал вращать глазами, лицо его побагровело, а затем он испустил такой вопль, что испуганные мухи забились об оконное стекло, стремясь улететь подальше.
Целые полчаса бушевал дядя Иштван, защищая свое оскорбленное достоинство. И успел наговорить жене о Будапеште и «деревенской жизни» все, что может подсказать человеку раздражение, а под конец предложил тете Лили ехать куда ей угодно, но только без него.
И тетя Лили уехала, а дядя Иштван тотчас произвел старую кухарку тетю Нанчи в домоправительницы. В жизни тети Нанчи это высокое звание ничего не изменило, потому что она и прежде вела хозяйство у дяди Иштвана, и прежде была главным лицом в доме и впредь будет. Когда родители привозили Лайоша Дюлу — он тогда еще не был Плотовщиком — на недельку-другую в деревню, тетя Нанчи немедленно принимала его под свое крыло, а Дюла всегда с удовольствием вспоминал эти дни, потому что тетя Нанчи закармливала его обжаренными в сухарях цыплячьими ножками и другими вкусными вещами.
Но он никогда еще не жил долго в деревне без родителей, а родители-инженеры, к сожалению, считали пустым занятием прогулки по полям и лесам, у реки и по большому болоту, принадлежавшему госхозу.
Они волновались за сына и не понимали, зачем ему ходить в камыши, где нет ничего, кроме комаров, или на болото, где водятся одни пиявки.
— Все это тебе ни к чему, — сказал отец. — Ты ведь будешь инженером или врачом, а так недолго и здоровье подорвать. Поверь мне: болото лишь издали кажется привлекательным…
— Читай, сынуля, — наставляла его мать, — отдыхай, загорай. Можешь купаться за садом в ручье. И выбирай себе подходящее общество. Неужели ты собираешься учиться чему-нибудь у старика Матулы? Пропахший табаком старикашка, который едва умеет читать и писать.
— Тереза! — строго вмешался дядя Иштван. — Тереза, что ты городишь?
— Ну ладно, ладно… — отмахнулась мама. — Я тоже люблю старика. Когда мы были детьми, он приносил нам разные игрушки, диких утят, кувшинки. Но все-таки он человек темный. Дюле нечему у него научиться.
— Тереза, ты не права: Матула — мудрый старик, от него ваш сын не переймет ничего дурного. Я не вмешиваюсь, ваше дело одно ему разрешать, другое — нет, но о природе старик знает не меньше, чем два университетских профессора вместе взятых, а насколько мне помнится, в школе тоже преподают естествознание.
Этого вопроса они больше не касались, а Дюла только в конторе госхоза встречал изредка Матулу, который был сторожем большого болотистого участка, наблюдал за резкой камыша и рогоза и охранял камышовые заросли от всяких пришлых людей, которые появлялись там обыкновенно ночью, иначе говоря, от браконьеров.