Терракотовая старуха
Шрифт:
Типичная училка. Вошла, замешкалась на пороге. Серый костюм. Я окидываю быстрым взглядом: юбка, жакет с подкладными плечами. На левом лацкане след от мела. Волосы собраны в строгую кичку. Белая синтетическая блузка... Чтобы не воняло по'том, синтетику надо стирать каждый день. По утрам она выходит на кухню, стягивает с веревки привычным жестом. Гладит, расправляя мелкие складки. Эту сценку ее сын видит ежедневно. Каждый божий день.
Она подсаживается к столу. Открывает обшарпанную сумку. Достает тетрадный листок. Листок, сложенный вчетверо. Мы следим за прерывистыми жестами.
Фридрих разворачивает. Читает. Передает мне.
Краем глаза я отмечаю: у него напряженное лицо. Как будто стянули кожу: вздернули к вискам.
Мама, я должен уехать. Может быть, надолго. На
Если получится... Интересно, что он имел в виду? Получится позвонить? Или – сделать?..
Я ловлю взгляд Фридриха. Похоже, мы сделали один и тот же вывод: или. Когда-то давно это называлось: украсть.
Если так, эту тетку надо ломать. Выцеживать по крохам. Какую тактику она выберет: молчать или выгораживать? Выгораживать или молчать? На ее месте я молчала бы как мертвая.
Она опускает глаза. Лацкан, испачканный мелом, попадает в поле зрения.
«Ой», – она трет дрожащими пальцами. Как будто это имеет значение: чистота и красота.
Красота, которая что-то там спасает... Теперь, когда сын вляпался, ей ничего не поможет: ни чистота, ни красота. На ее месте я бы вообще не пришла. Сидела бы как приклеенная. Ждала звонка. Если бы это был мой сын... Сын, написавший такую записку.
Овца. Я смотрю глазами ее сына. По-любому должна играть на его стороне.
Я перехватываю взгляд Фридриха. Прямой и ясный. Боится спугнуть, сделать ошибку. Хочет, чтобы разговор начала я. Как женщина с женщиной.
«Сережа? В субботу. Он уехал в субботу, – она отвечает с торопливой готовностью. – Сказал, на пару дней. В командировку. Я еще удивилась: на выходные? А эту... записку... Нет-нет. Записку я нашла не сразу. Вчера вечером. Зашла к нему в комнату. Не ложилась, ждала. Думала, вдруг позвонит. Сережа знает: звонить надо вечером. Днем я всегда на работе...»
По-нашему это называется: идти на сотрудничество.
Фридрих смотрит аккуратно: по глазам не прочитать. Мы должны решить этот ребус. Нашу задачку на движение: из пункта А в пункт Б.
Пункт А – мэрия губернского города.
Пункт В – мебельная фабрика.
Где-то там, по пути следования, вырисовывается пункт С. В котором что-то случилось. Она ищет мой взгляд. Смотрит жалко и доверчиво.
Что я могу сделать? В игре, в которую ввязался ее сын, на кону волчьи ставки...
«А вы... что преподаете?» – добрый следователь, сидящий в моих мозгах, приступает исподволь, издалека.
«Я? – на мгновение
Про себя прикидываю: полторы ставки. Тысяча, максимум полторы. По вечерам считает десятки, оставшиеся до зарплаты. Шепчет: слава богу, успела вырастить сына. Теперь Сережа зарабатывает...
«Это... точно его почерк?» – я выделяю голосом, как гнилой следователь. Со стороны может показаться, будто протягиваю ей соломинку.
«Да-да. Его...»
«Вы уверены?»
«Конечно, – она смотрит удивленно. Мой вопрос задел ее учительскую честь. Своих первоклашек она узнаёт по почерку. – Я думала: наверное, надо в милицию, заявление, – моргает растерянными глазами, – но побоялась. Подумала: сначала – к вам. Искала, еле-еле... Автобус... Очень долго. Крутит и крутит...»
«Вы всё сделали правильно, – Фридрих кивает ободряюще. Я вижу: он пытается улыбнуться. Это непросто, если кожа стянута к вискам. – Мы выясним. Сами, – его пальцы вздрагивают нетерпеливо. – Сейчас. Сейчас вас отвезут домой. Татьяна Андреевна, – он обращается ко мне, – распорядитесь. Выясним и сразу же позвоним. Сразу».
«Я буду дома, ждать. Когда угодно. Даже ночью. Все равно не лягу, – она шевелит губами. Идет к двери. Оборачивается. – Он... Сережа? Его не... убили?..»
Фридрих не слышит. Сидит, вперив взгляд в пустое пространство.
Мы выходим из кабинета. Идем к лестнице. Я – впереди. Она едва поспевает. Только бы молчала. Не задавала пустых вопросов, на которые у меня нет ответа. Что я скажу? Всё плохо. Очень плохо. Совсем. Это – не труд для девочек. Теперь за ее сына возьмутся мальчики. Может, уже взялись. С этим ничего не поделаешь. Он сам принял решение. Знал, на что шел...
Мы спускаемся по лестнице. Я слышу деревянный стук. Вульгарная бригадирша идет навстречу. Наши взгляды встречаются. Она смотрит мне в глаза. Нагло, как будто имеет на это право. Только теперь заметила: у нее противная кожа. Сеточка мелких морщин. Как обивка раздолбанного дивана, по которому елозили. Забирались с ногами. Все кому не лень...
Его мать спотыкается, сбивается с шага:
«Ой, пожалуйста, не так быстро. Я не успеваю...»
Я иду, смиряя шаги. Теперь это не имеет значения. Потому что она допустила вторую ошибку. Должна была сказать: «Не надо. Не надо никакой машины. Я – на автобусе». Сделать все, чтобы я осталась в кабинете Фридриха. Не пошла ее провожать.
Мы выходим во двор.
Мой водитель кивает:
«Понял. Сделаем в лучшем виде».
Я жду, пока она сядет и захлопнет дверь. Машина трогается с места. Вздрагивая на стыках, ползет по бетонке.
Поднимаясь по лестнице, я думаю: уже позвонил.
Взгляд Фридриха спокоен. Тот, кто стянул его кожу, похоже, разжал захват.
«Хорошая история, – он сводит кулаки. – Эт-та надо же, – выговаривает с финским акцентом. – Ну? И как вам? Кто бы мог подумать?»