Территория моей любви
Шрифт:
Особая задача пиротехников заключалась в том, чтобы сделать туман все-таки не слишком густым, чтобы танкисты могли разглядеть массовку и вовремя, при необходимости, остановиться. Это была рискованная съемка – конечно же, существовала вероятность, что они пройдут по людям…
Самой сложной и затратной была сцена с ригой. Считайте: двадцать пять – тридцать единиц техники, четыреста комплектов немецкой формы. Массовка деревни – шестьсот человек в одежде того времени. Шесть камер, каждый день работы которых стоит денег. Рига, которая построена в центре деревни и должна дотла сгореть, а это – огромный риск пожара, малейший ветерок, и вспыхнут соседние избы… Рига полыхала так, что даже на расстоянии ста метров от нее стоять было бы невозможно.
После этого эпизода
Для съемок были на заказ сшиты пять тысяч костюмов. Мало того, Сережа Стручев, наш художник по костюмам, не знал, кого именно из массовки я поставлю ближе к камере – кто окажется на среднем плане, кто на общем. То есть принцип «этих оденем хорошо, а остальные хрен с ними, могут быть и в своем, главное – без бандан и джинсов» не срабатывал. Все люди были полностью облачены в специально сшитые и отфактуренные костюмы того времени. Скажем, сцена эвакуации мирного населения по мосту – это же чемоданы, рюкзаки, вещмешки, сумочки, котомки. На телегах – стулья, шкафы, пианино… Весь багаж подбирался индивидуально, в зависимости от персонажа. Только в этом случае можно снимать тем методом, который использовал я: во время атаки или бегства запускал в глубь людского потока четырех операторов, одетых в военную форму, с камерами, чтобы они фиксировали все, что происходит. Скажем, работает массовка: восемьсот человек бегут в атаку под дождем, кто-то упал, кто-то ругается, а операторы тут как тут – все детали снимают.
С мостом произошел чудовищный форс-мажор. Дело в том, что мы должны были его в финальную смену взорвать. Он взорвался, но упорно не хотел загораться. Тогда мы решили поджечь какие-то места с помощью пакли, снять нужные сцены, а после прибавить огня на компьютере. (Впрочем, мы все равно вызвали пять пожарных машин из гороховецкой пожарной части.)
Видимо, пиротехники переложили горючего, а мост-то стоял целый год и был сухой как порох. Он как дал! Мы стали гасить – машины неисправны. Я звоню Шойгу, говорю: «Сергей, у меня катастрофа, стоят пять пожарных машин, ни одна не работает. У меня мост горит, а его снимать надо!» Из пяти машин собрали наконец одну работающую, кинули шланг в речку, и у нас – как в Петергофе – фонтаны! Шланг оказался дырявый! Я звоню начальнику пожарной охраны Гороховца, объясняю ситуацию, кричу: «Ну а если загорится детский дом, дом престарелых, чем будете тушить?» Короче говоря, у меня на одной трубке этот начальник пожарной охраны, а на другой – Шойгу, вот я уже с ним разговариваю и о пожарном забыл…
И, закончив разговор с министром МЧС, смотрю, у меня на другом телефоне соединение. Спрашиваю: «Кто это?» Он: «Это начальник пожарной охраны Гороховца, видимо, уже бывший».
У меня был один выход – успеть все снять, пока мост горит. И вот тут мастерски сработала группа. Я на одном берегу, они – на другом. Работают все шесть камер. Быстро говорю по рации оператору: «Там, я вижу, женщины стоят. Пусть они бегут к мосту, снимай там!.. Лошадей надо запустить, чтобы они от огня начали беситься!.. Тот, кто ближе к Стычкину, пусть скажет ему, чтобы он прыгал в воду и плыл в нашу сторону! Мерзликин – за ним!.. Влад! Скажи по рации, пусть сменят оптику на более крупную и снимают теперь только Стычкина! Потом – панорама на Мерзликина… И резко – на горящий мост! Со смазкой!.. На кране поднимайтесь выше и разъезжайтесь на самый общий!» Шесть камер передо мной, шесть мониторов. Это была настоящая войсковая операция!.. Никогда в жизни этого не забуду.
Не ждали!..
С Сергеем
На съемочной площадке было трое моих приятелей, которые занимаются вполне спокойным бизнесом и впервые приехали взглянуть на съемку. Они сказали, что такого «экстремального производства» в жизни никогда не видели и даже не предполагали, что такое вообще возможно! Хотя… я подозреваю – они решили, что у нас «в кино» всегда так.
Вот это Господь испытывает! Мы фактически сымпровизировали всю эту труднейшую сцену, и за полтора часа сняли то, что должны были снимать неделю.
Конечно, это не было в итоге так, как могло быть, если бы продумывался каждый кадр, если бы снимался каждый план так, как он запланирован. Но эта съемка доказала три вещи.
Первая – что только с такой группой, с которой я работаю, можно поднять неподъемное.
Вторая – что импровизация прекрасна лишь тогда, когда она хорошо подготовлена (а мы хорошо подготовились к этим съемкам).
И третья: самообладание и способность принимать решение в каждую конкретную секунду – единственное, что может спасти ситуацию, подобную той, в которую мы попали.
На этом проекте я многое переосмыслил. Актерская сущность, если она подлинная и умеет внедряться в материал, вплотную приближается к обстоятельствам. Кровь не настоящая, пули не настоящие – а ощущения как настоящие!
…Зима. Алабино. Минус семнадцать. Ветер, замерзшие окопы, массовка, дымы. Снимаем, играем, бежим… Съемка окончена. Я мечтаю, уже в машине, как поеду в баньку, погреюсь… И вдруг мысленно – оп! Возвращаюсь туда, к своему герою, понимаю, что он-то остался там. И нет у него ни машины, ни баньки. Он какой есть, такой и будет там – и днем, и ночью, всегда. И, почувствовав этот ужас, я взял для себя задачу приблизиться к его состоянию, познать его через простые физические действия.
Были и другие критические моменты. Снимали Надю в бассейне – как она не может выбраться из-под огромного полотнища с красным крестом… Смотрю в монитор и понимаю, что она действительно не может найти дырку в полотне, по судорожности ее движений вижу… И мы ее просто уже сами вытаскивали.
Во время атаки, когда я спрыгивал в траншею, влажный автомат выскользнул из рук и ударил меня по лицу. Еще бы немного, и в глаз. Мы продолжаем играть, а я чувствую, что кровь течет по гриму, по этой грязи. Дюжев, не теряя состояния и образа, прямо в кадре, выпучив глаза, спрашивает у меня: «Что с тобой, батя?» Но, я вижу, спрашивает у меня, как у Никиты Михалкова, а не как у «бати». И тем не менее при этом остается в своем образе. Поэтому я просто подмигиваю ему, стоя спиной к камере: мол, продолжаем, продолжаем играть. И доиграли сцену до конца…
После команды «Стоп!» ко мне кинулись врачи, стали промывать рану, потому что гарь, пыль, пепел, грязь… – могло бы кончиться довольно плохо.
Была еще такая ситуация. Ножом, которым я срезал погоны у Меньшикова в окопе, отхватил себе часть подушечки пальца – а это ужасно кровоточащая штука. Опять же – заклеили, надели напальчник, замазали гримом и грязью, чтобы не было заметно, и «поехали дальше».
Однажды во время съемок я перевернулся на квадроцикле, сильно ушиб ребра. Боль такая – дышать невозможно. А завтра снимать сцену, как мы с Меньшиковым выскакиваем из воронки и бежим в атаку. А самое страшное – потом должны упасть и перекатываться так, как учат бывалые солдаты: то есть, когда пробегаешь какое-то количество, как ты рассчитал, безопасных шагов, падаешь и тут же откатываешься – для того чтобы, если немец тебя видит и направляет в это место свой огонь, тебя там уже не было. А потом вскакиваешь из другого места – он еще не успевает прицелиться, ты делаешь еще пять-десять шагов и опять падаешь, опять откатываешься…