Территория моей любви
Шрифт:
Вместе с тем мы понимали, что есть люди, которые не видели первый фильм. Поэтому второй должен быть самостоятельным произведением.
Так возникла история о том, как навстречу друг другу по военным дорогам движутся два человека – отец и дочь, каждый из которых думает, что самого близкого ему человека давно нет в живых.
Котов в лагере… Его сломали – и он все подписал. И, в общем, для него было бы, в известном смысле, счастьем обнаружить, что никто из родных не выжил. Вставленным в его пальцы пером, кривыми буквами он подписывал показания, чтобы только скорее все кончилось, а осознав затем случившееся, он как бы кончился. И война для него стала «мать родна» – единственная
Для Котова жизненный круг как бы замкнулся. У него даже обнаруживаются признаки эпилепсии, настигают внезапные припадки. Особенно когда вспоминается Надя… Таким образом, внутренне, при всем ужасе, который царит вокруг, для него война – возможность осознанно пожить.
Лагерь заключенных разбомбили. Котов с товарищем остаются в живых и оказываются на свободе. Вокруг – абсолютно чудовищное отступление. Должен вам сказать, это зрелище должно было выглядеть реально чудовищно. Мы нашли фотографии: конные немцы, от пыли на немцах противогазы, а на их лошадях противопыльные маски; зрелище абсолютно апокалиптическое… Это даже не отступление уже – повальное бегство, паника.
В ролях зэков 1941-го – Сергей Бурунов, Никита Михалков, Дмитрий Дюжев…
Котов попадает в эту мясорубку, потом оказывается в штрафбате, и дальше начинается мучительная одиссея…
А Надя вместе с воспитанниками детского дома для детей врагов народа движется по войне отцу навстречу…
Конечно же, нельзя было убить комдива Котова и сделать фильм о его дочери. В этом случае пропало бы самое главное – невероятная, пронзающая связь и любовь двух людей, отца и дочери. Была бы просто некая санитарка, которая порой вспоминает отца, но в этом случае история потеряла бы для меня интерес. Мне интересна прежде всего метафизика того, как Бог близких людей спасает, чтобы в какой-то момент объединить.
А что такое – Котов и Митя? Кто эти люди – ненавидящие друг друга и все время спасающие? И два антипода, и два сиамских близнеца. Один другого посадил, а потом с риском для жизни спасает. У Котова – нацеленный пистолет, и Митя провоцирует его, но Котов его не убивает.
Анна Михалкова в роли беременной беженки
Относиться к этому по принципу: «Михалков совсем с ума сошел! Что он снимает?» – значит не иметь опыта чтения ни Достоевского, ни Лескова, ни Чехова.
Я уже говорил, что только в одной своей картине снимался сам по доброй воле и с полным удовольствием. Это был «Свой среди чужих…» (я там ездил верхом, мы хулиганили, все нам было пофиг, и картину словно спели). А дальше я снимался только по необходимости: актер заболел или не смог приехать – пришлось мне… В «Утомленных солнцем» я снимался только потому, что мне была нужна Надя. Мою роль лучше меня мог бы сыграть любой хороший артист – Гостюхин, например. Но он играл бы папу, а Надя играла бы дочку, не было бы абсолютного слияния, которое невозможно симулировать. Так что я должен был сыграть Котова и здесь. Без этого не было бы движения героев друг к другу!..
Этот фильм – целая веха в моей жизни. Пройдя через эти десять лет и осознав, что все позади, я вдруг почувствовал невероятное опустошение. Кажется, такого сложного материала мне никогда еще не попадалось. Мы изучили невероятное количество хроник и архивных, закрытых для широкого доступа материалов. Работали в буквальном смысле на износ, без передышки. Все без исключения. Уставали действительно смертельно и, что называется, валились с ног. Помню, как в один из вечеров меня, безумно вымотанного, везли в машине со съемок. Захотелось пить. Взял бутылку воды, открыл – и… уснул, пока подносил бутылку к губам! Проснулся оттого, что весь облился.
Мы рыли зимние окопы из мерзлой земли. Я все время думал, как это будет выглядеть – переходы, сетка, настил. Спрашиваю консультанта, который прошел войну от начала до конца: «Если бы вы строили укрепления в этом поле, вгрызались в эту мерзлую землю, вы использовали бы еще какие-то подручные материалы, например разобранный старый дом? А если бы вы попали в заброшенный пионерский лагерь, из которого, как только началась война, всех эвакуировали, вы бы раздербанили этот лагерь?» Он: «Да, конечно, все бы унесли». Это стало поводом для художников предположить, что недалеко от места, где роют окопы, находился пионерский лагерь, и начать укреплять окопы всем, что можно было в этом лагере найти. То есть мы соорудили декорацию укрепрайона практически из остатков пионерского лагеря. Сетки кроватные, барабан, кто-то горн принес, кто-то мячик, тумбочки, спинку от кровати. В результате получилось нечто абсолютно фантастическое…
Мы построили мост через Клязьму, который по сценарию взрывается. Но, так как на съемках по нему должна была пройти пятитысячная массовка и проехать танки, пришлось строить капитально, по-настоящему, причем по планам, сохранившимся с 1920–1930-х годов. Люди, которые жили в Гороховце, где мы снимали картину, и по другую сторону Клязьмы, с удовольствием стали мостом пользоваться – на рынок по нему ходили. И когда сооружение взорвали, они написали на меня «телегу», что я уничтожил их мост. А ведь мы специально соорудили мост заранее, чтобы он простоял год и как следует «обветрился» для съемок.
То же самое было с церковью: художник Володя Аронин сделал ее так замечательно, что, когда входишь внутрь, понять, что это декорация, невозможно. Фрески, иконы, кадила – все настоящее. Только чтобы взорвать настоящую церковь, нужна тонна тротила, да и рука бы никогда не поднялась. А эта специально была выстроена так, чтобы взлетала на воздух при минимальном заряде взрывчатки и притом очень красиво.
Что удивительно, дачники, которые отдыхали тем летом в Горбатове, тут же начали жаловаться куда следует, что Михалков взорвал их церковь. Заявили даже, что ходили в этот храм на службу! Помилуйте, но ведь строение неосвященное, какая служба? Это просто декорация!
Мне кажется, самое главное, чего мы добились, – избежали «кино имени Ван Дамма». Ушли от того, что напрашивается всегда в батальных сценах: пум-пам, пуля попала и прочее. Я предложил сделать сцену сражения абсолютно невнятной – опираясь на рассказы очевидцев о полной сумятице их впечатлений от большинства боев. Поэтому мы пустили на площадку туман, из которого доносятся взрывы, грохот, видны вспышки. Благодаря этому получилось передать жуткий сумбур войны, отсутствие логики, весь тот кошмар, когда люди ошеломлены и растеряны, когда все, чему их учили, оказывается бесполезным. Мы ничего не видим, не понимаем, что происходит, но осознаем, что это очень страшно.