Территория тьмы
Шрифт:
Мы уже миновали верхнюю границу лесов и теперь приближались к молочно-зеленому озеру Шешнаг и к питавшему его леднику. Из очерка Каран Сингха я узнал, что ледяные воды Шешнага считаются благодатными. Кое-кто из числа его спутников спустился к озеру, до которого было около километра пути, чтобы окунуться в целебный водоем. Но сам махараджа схитрил: «Должен сознаться, что я воспользовался менее ортодоксальным, хотя и более удобным, способом: мне принесли воду из озера, подогрели, и тогда я выкупался в ней». Приятно было бы немного отдохнуть здесь, спуститься к озеру. Но вереница паломников подгоняла нас дальше, а Азиз торопился поскорее добраться до лагеря.
Он не зря торопился. Когда мы добрались до места очередного лагеря, там уже было столпотворение. На скалистых берегах бурной горной речки уже сидели, выстроившись в ряд, паломники и справляли
Азиз не прекращал жаловаться на беглого гхора-уоллу. Я сознавал, что он избрал меня орудием своей мести, и сам не понимаю, почему не воспротивился. Его жалобы и мольбы утомили меня, и после обеда я позволил ему повести меня через темный, холодный лагерь, мимо натянутых веревок, поблескивающих ручейков и бог весть каких еще опасностей, к палатке одного из государственных чиновников, сопровождавших паломников. Я познакомился с ним накануне, в Чанданвари, и теперь он тепло приветствовал меня. Я порадовался — и за Азиза, и за самого себя — этому доказательству моего влияния. Азиз вел себя как человек, уже получивший удовлетворение. Он уже не был заводилой — всего лишь моим почтительным слугой. Встревая в разговор, он выставил меня потерпевшей стороной, одураченным туристом, — а потом удалился, предоставив мне самому выпутываться из положения. Моя жалоба прозвучала несмело. Чиновник сделал себе пометки. Мы потолковали о том, как трудно организовать такое паломничество, и он угостил меня чашкой кофе от Индийской кофейной биржи.
Я сидел в палатке Кофейной биржи и пил кофе, когда туда вошла высокая белокожая девушка необычной наружности.
— Привет, — поздоровалась она. — Меня зовут Ларэйн.
Она оказалась американкой; сказала, что очарована йатрой —паломничеством. Она так и сыпала словами на хинди.
Она показалась мне привлекательной. Но мне уже порядком надоело встречать американцев в самых невероятных местах. Было забавно — и снисходительно — думать, что некоторые из них — шпионы ЦРУ или еще каких-то там служб. Но уж слишком их было много. Напрашивалось более правдоподобное объяснение: они принадлежали к новому типу американцев, чья привилегия состояла в том, чтобы разъезжать по разным мировым трущобам и периодически побираться, получая персональное возмещение за национальную щедрость. Представители этого типа попадались мне в Египте, где они разыскивали Александрию Лоренса Даррелла, жили на несколько пиастров в день, питались фулем [49] и охотно принимали любые проявления восточного гостеприимства. Однажды в Греции я целый день кормил бесстыжего попрошайку, «учителя», который заявил, что никогда не ест в ресторанах и не ночует в гостиницах: «Пока есть двери, куда можно постучаться, я стучусь». (Он почти наверняка был шпионом — и во мне тоже заподозрил шпиона. «Почему это, — сказал он, — в любом Богом забытом месте, куда бы меня ни занесло, я обязательно натыкаюсь на индийцев?») В Нью-Дели я встретился с этим типом в самой развитой его форме: это был неисправимо тучный «ученый-аспирант», который в течение шести недель квартировал в доме у совершенно чужого человека, с которым случайно познакомился на свадьбе. Индия, величайшая из трущоб мира, обладала дополнительной притягательностью: «культурное» смирение было сладким, но смирение «духовное» еще слаще.
49
Фуль — арабское блюдо из вареных бобов с кисловатым соусом с пряностями и зеленью; обычно служит начинкой для питы, наряду с фалафелями и овощами, и продается в Египте на улицах.
Так вот: Нет, сказал я, я совсем не очарован йатрой. По-моему, йатрине имеют ни малейшего представления о гигиене: они загаживают каждую реку, к которой мы подходим; мне жаль, что они не следуют совету Ганди, который говорил о необходимости маленькой лопатки.
— Тогда тебе не нужно было идти вместе с ними.
Это был единственный возможный ответ — и возразить на него было нечего. Негодование заставило меня говорить глупости. Решив направить разговор в более привычное русло вопросов и ответом, я стал расспрашивать девушку о ней самой.
Она рассказала, что приехала в Индию на две недели — а осталась надолго. Она уже провела здесь полгода. Ее притягивала индуистская философия; после йатры она собиралась пожить некоторое время в ашраме. Она была искательницей.
У девушки были высокие скулы и тонкая шея. Но ее худоба таила и телесные сюрпризы: грудь была красивой и полной. Я подумал, что обладательница такого тела вряд ли долго будет оставаться искательницей. Но при свете газовой лампы я разглядел в ее глазах какую-то неуверенность. Мне почему-то показалось, что за плечами этой девушки — семейные неурядицы и тяжелое детство. Этот взгляд, и еще некоторая грубость кожи, добавляли ее красоте какую-то тревожную ноту.
Мне захотелось снова увидеться с ней. Но, хотя мы условились разыскать потом друг друга, во время паломничества этого не случилось.
Впрочем, встреча с Ларэйн мне еще предстояла.
Как это ни смешно, на следующее утро я дал Азизу уговорить себя снова пожаловаться государственному чиновнику на сбежавшего гхора-уоллу. Азиз жаждал крови, и его вера в могущество чиновников была безгранична. Он почти ликовал, когда мы двинулись в путь. Азиз безмятежно восседал на пони, но не проехали мы и километра, как тюк с нашими постельными принадлежностями скатился со второго, оставшегося без присмотра пони, и скатился в пропасть. Нашей кавалькаде пришлосьостановиться, Азизу пришлосьвместе с пони пешком сходить вниз и вверх; пришлосьперепаковать поклажу, заново нагрузить пони и заново понукать его. Полчаса спустя Азиз догнал нас. Он был в ярости. «Свинья! Проклятая свинья!» — ворчал он. И всю дорогу до Панчтарни он то дулся, то бесился.
У Шешнага мы находились на высоте около четырех тысяч метров. Постепенный подъем еще на шестьсот метров привел нас к перевалу Махагунас, в царство блеклого серого камня: снега здесь не было лишь временно. Горы здесь имели волокна, как древесина, причем у разных гор волокна были вытянуты под разными углами. Отсюда имелся легкий спуск до равнины Панчтарни — непрерывный гладкий уклон между горами длиной около полутора километров, шириной метров в четыреста. Над этим уклоном дул пронизывающий ветер, по нему стремительно сбегали мелкие ручьи — белые на фоне серых скал. Здесь царили суровые, арктические краски, и само слово «равнина» казалось каким-то термином лунной географии.
На краю этой влажной, бледной равнины стоял пони — ничем не защищенный от ветра, не нагруженный поклажей, не стреноженный — и дрожал предсмертной дрожью, а его хозяин-кашмирец стоял рядом с ним, ничего не делая, просто утешая его своим присутствием. Оба они удалились от суматохи лагеря — нашего последнего полноценного лагеря на пути к цели паломничества. Между носильщиками и погонщиками пони уже шли разговоры о быстром возвращении, и даже Азиз, вопреки своему хмурому настроению заразившись общим азартом, говорил, будто бывалый ходок к Амарнатху: «Завтра я возвращаюсь прямов Чанданвари». В это «я» он включал всех нас.
Была середина дня, когда мы поставили палатки. Приготовив для нас чай, Азиз ушел, сказав, что хочет взглянуть на окрестности. Он явно что-то задумал. Когда он возвратился — меньше чем через полчаса, — то прежнее озабоченное выражение пропало: он весь лучился улыбками.
— Как вам нравится, сэр?
— Мне очень нравится.
— Пони издох.
— Пони издох!
— Уборщик приходить прямо сейчас, убирать его. — С высоты трех тысяч шестисот метров — и из касты благочестивых мусульман. — Почему бы вы не писать письмо мистеру Батту, сэр? Расскажите ему, как вам нравится. Тут при йатре есть почта. Вы отправлять письмо здесь.