Автор неизвестный
Террор Гладиатора

Глава первая.

Иван шел по бездорожью уже третий час после того, как наступила темнота, и в голове его сидела только одна мысль – уйти как можно дальше от того места, где он «наследил», убил этих некстати попавшихся на его пути широкоскулых местных жителей, отметился убийством. Ему нужно было во что бы то ни стало оторваться от преследования, сбросить «с хвоста» омоновцев, тупых, как морда бульдога, но столь же цепких, как бульдожьи челюсти, и столь же упрямых, как бульдожья натура.

Еще важнее было уйти как можно дальше и от того места, где он сделал то, что должен был сделать, заложив небольшую часовую мину.

Иван посмотрел на часы. Остались считанные минуты.

Если бы не эти омоновцы, случайно оказавшиеся на его пути и изрешетившие автоматными очередями колеса его «жигуленка»... Он бы сейчас был уже километров за триста отсюда, и уже начал бы второй этап операции «Вздох».

Ивану пришлось сделать спринтерский рывок до опушки леса – омоновцев было человек двадцать на двух машинах. Лес – это был единственный вариант, где шансы Ивана с этим омоновским отрядом как-то уравнивались. Иван ушел в лес, что совсем не входило в его первоначальные планы. Два десятка омоновцев устремились за ним.

Впрочем, нет, меньше. Двое остались с машинами, и троих Иван застрелил, пока бежал к лесу. Значит, всего пятнадцать. Если бы не Задание, если бы не жесткий срок начала второго этапа операции, Иван остановился бы и разобрался с этими пятнадцатью тупыми увальнями, которые не умеют бесшумно, не тревожа ни сухих сучьев, ни сорок, ходить по лесу, которые на курок нажимают так долго, что Иван успевает выпустить четыре пули и все прицельно. А эффективность его стрельбы – от 100 до 50 процентов. Из неподвижного положения по неподвижной мишени – 100 очков из 100 возможных. Если же мишень вылетает, кувыркаясь, из взрывающегося здания, а ты в этот момент вылетаешь из взрывающегося автомобиля и тебя тоже крутит вокруг собственной оси – то только 50 из 100. В лагере спецподготовки Иван всегда стрелял лучше и быстрее всех.

В десятый раз за эти три часа Иван вспоминал Чечню, и каждый раз – с сожалением, что сейчас ему приходится работать в средней полосе России, а не на иссеченной Господом Богом и людьми территории Великой Ичкерии. Иван не был мусульманином, вопросы официального шариата или неписанного адата его не волновали нисколько. Правда, и о христианстве он знал только понаслышке, ни разу не побывав в церкви, а Библию читая только в качестве художественной литературы. Но о том, что человек изначально грешен, и Бог посылает ему наказание за его грехи, Иван, конечно, слышал. И всегда считал, что пережитое им в Чечне – плен, рабство, участие в гладиаторских боях, в которых ему приходилось убивать друзей и защищаться от их, грозящих смертью ударов, а потом – побег и война, которую он, Иван Марьев, лично объявил этой стране, и в единоборстве с которой, в гладиаторской схватке с нею, победил – все это происходило ему в наказание за какие-то неизвестные ему, неосознанные грехи. Именно поэтому и иссек Бог лицо Ичкерии оврагами и ущельями, а лица мужчин, ее населяющих – шрамами, поэтому наполнил чеченскую жизнь войной, убийствами, смертью. Чтобы усложнить его путь, наполнить его терниями.

Смерть стала настолько привычной для Ивана, что в нее он верил гораздо больше, чем в Бога. Он о нем просто не думал никогда. Жизнью правила Смерть и диктовала свои условия тем, кто хотел выжить. А Иван хотел выжить, и, наверное, только поэтому – сумел выжить...

Если Чечня была для Ивана Испытанием, то средняя полоса стала – Заданием. Вернувшись из побежденной им Чечни в Россию, в Москву, Иван познакомился с Крестным, случайно оказавшись в самом эпицентре террористического акта, который проводили «бойцы» Крестного...

Да, это произошло случайно, но эти люди не могли не встретиться. Иван, «отмороженная» в Чечне душа которого едва-едва шевелилась только когда ему грозила смерть или он сам убивал кого-то. И Крестный – человек, сделавший смерть – производительной силой, создающей ему капитал. Побывавший в советское время в составе спецподразделений службы безопасности во всех «горячих точках» планеты. Очень редко убивавший сам, но посылавший на смерть равнодушно, как за пачкой сигарет в ближайший киоск.

Иван в Чечне душу «отморозил», Крестный – выжег ее до основания, до корней в Венгрии, Чехословакии, на Кубе, в Сальвадоре, Чили, Никарагуа, Камбодже, Иране, в Анголе и Вьетнаме.

Конечно, они не могли не встретиться. Один из них не владел никаким другим искусством, кроме искусства убивать, другой – долго и упорно искал столь искусного в науке смерти человека, который смог бы осуществить его грандиозную идею. Если бы план Крестного удалось воплотить в жизнь, уже через несколько месяцев он мог бы навсегда покинуть осточертевшую Россию, которая только на то и годилась, чтобы ломать ее на куски и из каждого куска пытаться выжать как можно больше денег, как можно больше пользы для себя. Он поселился бы наконец в небольшом особнячке на берегу озера Онтарио, на канадской стороне, на побережье между Оттавой и Торонто, в местах, полюбившихся с детства, по книгам, и не разочаровавших его, когда он попал туда, выполняя секретное задание службы госбезопасности.

Напротив, у него появилось тогда странное чувство душевного спокойствия и уравновешенности, которое могло бы возникнуть, как он предполагал, если бы ему удалось войти в старый деревянный домик своего отца, волжского бакенщика, улечься снова на высушенных до музыкального скрипа досках чердака, на которых он порой проводил целые дни с Купером или Майн Ридом в руках, и, прикрыв глаза, вспоминать деловитые гудки волжских буксиров и крики разыскивающей его матери.

Он хорошо запомнил тогда это удивительное чувство осуществления невозможного. Тем более хорошо, что его старенький родной дом, который отец срубил на самом берегу Волги из выловленных в реке бревен от разбитых на волжских порогах плотов, давно находился на дне Куйбышевского водохранилища. И войти в него можно было только в водолазном костюме. Он ненавидел Волгу, особенно ту ее часть, что перестав быть рекой, так и не стала морем, приобретя только какое-то напыщенное спокойствие и неестественную плавность – от Жигулевска до устья Камы и дальше до Чебоксар. Знал он, конечно, что практически вся Волга превратилась в цепь водохранилищ, но другие его не волновали, он ненавидел только это – Куйбышевское, утопившее его детство.

И еще – если бы не «Куйбышевское море», был твердо убежден Крестный, – никогда бы его не тянуло к службе в госбезопасности, никогда бы не испытывал он болезненного удовольствия ни от вечных интриг в Москве, ни от внешних секретных операций, успешно завершав которые, он получал самое полное удовлетворение, не сравнимое с тем, что могла бы ему дать любая, самая прекрасная и самая сексуальная женщина.

Точно так же никогда бы не стал майор Госбезопасности Владимир Крестов легендарным, полумифическим в нынешней Москве Крестным, к которому сходились нити, протянутые как с самого верха, так и с самого низа. И только он, Крестный, знал за какую дернуть, чтобы добиться нужного результата. Того, за который кто-то готов заплатить и заплатить много. Очень много.

И, наверное, закономерно, решил в конце концов Крестный, что именно его служба, его секретные задания привели его в место, так живо напомнившее родные по детским воспоминаниям места. Озеро Онтарио воскресило его утонувшее в Волге детство. А теперешняя его столь же подпольная «работа» дала, наконец, возможность купить свое воспоминание о детстве – крохотный кусочек побережья одного из любимых с детства Великих озер.

Он давно мечтал приобрести там «запасной аэродром» лично для себя. Мало ли какие ситуации могут возникнуть в жизни при его нервной работе.