Тетрадки под дождём
Шрифт:
— …две тысячи четыреста пятьдесят на тысяча четыреста сорок восемь…
Я ничего не слышу.
— …Получается три тысячи восемьсот девяносто восемь… делённое… получается… прибавляя… итак… отнимаем…
Я ничего не слышу.
Смотрит на меня Кафаров. Звенит звонок.
Я подхожу к Тасе.
— Уезжаешь? — спрашиваю я тихо.
— Уезжаю, — говорит она.
— Насовсем?
— Насовсем. — И улыбается. Как будто это хорошо, что она насовсем уезжает!
— Ну… уезжай… — говорю.
Совсем ведь другое сказать хотел.
Она постояла, посмотрела на меня, а потом повернулась и пошла быстро. Я вслед ей крикнул:
— Это хорошо, что ты на меня не обижаешься!!!
Но она уже, наверное, меня не слышала.
Я хотел побежать за ней.
А потом не побежал.
Не может быть
Пётр Петрович развернул свой завтрак и стал есть яблоко. Кусок хлеба с маслом он положил на подоконник.
Я стоял за стеклянной дверью и тоже ел яблоко. Большой кусок хлеба с маслом я положил на подоконник.
Пётр Петрович поднял кверху яблоко и показал на бутерброд. Он как бы говорил: «Какое совпадение!»
Мы улыбались друг другу, и я вспоминал. Во втором классе я сочинил стихотворение. Я никак не мог решить, хорошее это стихотворение или нет. И стоит ли его читать? А вдруг это ужасное стихотворение? Вдруг там чего-нибудь есть такое ужасное, что я не вижу? Но в то же время, если я его не прочту никому, я так и не буду знать, что это за стихотворение. А может быть, это замечательное стихотворение? Что тогда? Краснея и волнуясь, я сказал Петру Петровичу: «Я написал стихотворение!» В классе были мы двое. Я специально выбрал этот момент, чтобы никого больше не было. «Это похвально, — сказал он, — прочти!» Я вышел на середину класса. Зачем-то влез на парту. Мне казалось, что стихотворение нужно читать непременно откуда-нибудь с высоты. «Не надо на парту, — сказал Пётр Петрович, — слезь, это вовсе не обязательно». Я растерянно слез. «Читай на полу, — сказал он, — это лучше». Я стал читать:
Шёл по улице портной.
Шёл спокойно, шёл домой,
В это время увидал:
Люди лезут на скандал…
Он вдруг перебил меня. «Куда, куда лезут?» — спросил он. «На скандал», — сказал я тихо. «Зачем?» — Он вовсю смеялся. «Лезут — и всё…» — сказал я.
Я не мог понять, почему ему так смешно. Он вдруг прекращал смеяться, спрашивал: «Люди лезут на скандал?» — и опять начинал смеяться. У него даже слёзы на глазах появились.
«Ну, брат, насмешил», — сказал он. Я обиженно молчал. Наконец он спросил: «Сам, значит, написал?» — «Сам», — сказал я. «Сразу видно», — сказал он. «Что, плохо, что ли?» — «Нет, почему же, — сказал он, — смешно… давай дальше».
Дальше читать я не стал. Не хотелось мне почему-то дальше читать это стихотворение.
Мне вспомнился этот случай, и мне показалось, что он тоже вспомнил сейчас этот случай и поэтому улыбается. Сейчас-то я вижу, что это плохое стихотворение. Сейчас-то я сам вижу…
Я взял свой завтрак с подоконника и быстро ушёл. А Пётр Петрович остался. Он помахал мне рукой, когда я уходил.
Два урока прошли очень быстро. Я и сам не знаю, отчего это так бывает: одни уроки быстро проходят, а некоторые тянутся.
Я поднимался по лестнице. Шёл в класс на последний урок.
Сзади меня говорили:
— Такие неожиданные вещи случаются не часто…
— Нет, это ужасно… это такая неожиданность…
— Ведь только что…
— В том-то и дело…
— Прямо… знаете… просто… как вам сказать…
— Нет, вы знаете, в это поверить трудно…
— И я, представьте себе, то же самое…
— Вы слышали, говорят, он пришёл домой…
— Что вы говорите! Я этого не знал…
— Очень, очень неприятно…
— Изумительной души ведь человек…
— В том-то и дело… я и говорю…
Я сначала не очень-то слушал, что они говорят. А потом стал прислушиваться.
По коридору неестественно быстро прошёл завуч Пал Палыч.
Пробежали по коридору несколько человек в одну сторону.
Я вошёл в класс.
Кира Велимбахова стояла на стуле и тоненьким голосом повторяла:
— Пётр Петрович умер… Пётр Петрович умер…
Тася Лебедева плакала очень громко.
В класс вошла Мария Николаевна и сказала:
— Тише, ребята, тише… это большое несчастье…
Она так же быстро вышла, как и вошла, и я подумал, что она могла этого не говорить. Совсем не обязательно было входить в класс и говорить, что это несчастье. Это и так ведь понятно…
Скрипнула резко дверь, и все повернулись. Это Тася Лебедева выбежала из класса.
Завуч Пал Палыч сказал в дверях:
— Занятия сегодня кончились…
Зачем-то зазвенел звонок не вовремя.
Все стали уходить.
«Этого не может быть, — думал я, — этого не может быть…»
Дома я сказал:
— Пётр Петрович умер…
— Этого не может быть! — сказала мама.
И отец сказал, что этого не может быть.
И отец и мать посмотрели в окно, как будто там, за окном, сейчас пройдёт траурная процессия…
Все траурные процессии проходят мимо нашего дома. Были похороны генерала и похороны композитора. Генерал был убит на войне. Его привезли на родину с войны. Убит он был где-то на западе. Генерала везла на лафете от пушки шестёрка лошадей. И было много всадников, много военных, много народу. Несметное количество венков несли за гробом композитора. Улицы колыхались, как море. На балконах, в окнах и на крышах были люди. Гремела музыка, и все шли медленно…
А за гробом Петра Петровича пойдут дети, наш класс и другие классы — вся школа.
Нет, я не пойду…
В день похорон я сбежал.
Я сел на электричку. Помчались за окном дома и виноградники. Я уезжал из города. Поезд мчал меня за город. Я вышел в тамбур. Сел на пол. Мысли прыгали в моей голове как сумасшедшие. Я не знал, куда еду, и просто сидел.
Вся школа сейчас, наверное, идёт мимо наших окон. Весь наш класс. Все идут хоронить Петра Петровича, а я здесь сижу в этом тамбуре… Я всё хотел встать, пересесть на встречный поезд. И поехать обратно. И всё не мог. На одной остановке долго ждали встречный поезд. Все вышли из вагона и ходили по перрону. Я встал и вышел на перрон.