Тетрадки под дождём
Шрифт:
Я видел, как мчался встречный поезд, я хотел перебежать через пути и сесть на него, поехать обратно.
Но я не сделал этого. Я всё стоял, а когда раздался свисток, я вскочил в свой вагон и поехал дальше.
Когда поезд вернулся в Баку, я не слез. Люди входили и выходили, а я сидел.
Опять я поехал из города. Я сидел в углу и не смотрел в окно, хотя я всегда смотрю в окно. Я смотрел на людей, но они ведь не знали, зачем я здесь, они и внимания на меня не обращали…
На одной остановке я сошёл.
Я пошёл к скалам. Дул ветер, и море было зелёное. Ветер гнал песок, и море шумело.
Было пусто.
И всё казалось странным. Брезент с одного грибка сорвало ветром и понесло в море…
Солнце было сильное, и ветер был сильный.
И сильно били волны в скалы…
На обратном пути я выпрыгнул, не дожидаясь, когда поезд остановится, и вывихнул ногу.
Я еле до дому добрался. Нога у меня распухла ужасно.
В школу я не ходил несколько дней, всё лежал с вывихнутой ногой. Я считал себя трусом — иначе почему же я тогда не пошёл со всеми хоронить Петра Петровича?
Я просто трус, вот и всё!
Не мог я видеть мёртвого человека, который вчера был живой!..
Не бросайте якорей!
Белеют паруса. Рябится море. Солнце жжёт. Качаются слегка деревья. Мы с Алькой сидим на барьере.
— «Не бро-сай-те я-ко-рей», — читаем мы. — «Ос-то-рож-но — кабель»…
— Разве кто-нибудь бросает сюда якоря? — говорит Алька.
— Написано, чтоб не бросали, — говорю я.
— Раз никто не бросает, так нечего и писать, — говорит Алька.
— Если б никто не бросал, наверно бы, не писали, — говорю я.
Мы молча смотрим на море.
— Когда я был ещё маленький, то думал, что якоря просто так бросают. Думал, это старое заржавленное железо и его с корабля бросают. Чтобы эти якоря не валялись на кораблях. А потом я прочёл эту надпись, подумал, потому, наверное, эти якоря бросать не разрешают, что это металлолом. А после я узнал про якоря, и мне было смешно, что я так думал…
— Про якоря я раньше тоже не знал, — сказал Алька. — Раньше думал, что якорями рыбу ловят. Бросят в море якорь, а на него рыба цепляется. Громадная такая рыба. И её вместе с якорем вытаскивают. Как на крючок… Это всё было детство… — вздохнул Алька.
— Самое настоящее детство, — сказал я.
— Помнишь про карусель? — сказал Алька. — Мы с тобой с утра в очередь становились, чтобы эту карусель крутить. Разгонишь её — и катайся. Гармошка играет. С музыкой. И совершенно бесплатно.
— Много желающих было карусель крутить, — сказал я. — Один раз мы с тобой два часа крутились, а потом встали и упали. Лежим, и всё кажется нам, что мы крутимся. А потом встали и пошли.
— Эх, давно это было, — вздохнул Алька.
— В прошлом году, — вздохнул я.
— Даже не верится, — вздохнул Алька.
— Совершенно не верится, — вздохнул я.
— Другие времена, — сказал Алька.
— Совершенно другие, — сказал я.
Мы ещё раз вздохнули. Вдруг Алька спросил:
— Умрёшь за живопись?
Он всегда внезапно что-нибудь такое спрашивает.
— Умру! — сказал я. — За живопись я готов в любую минуту умереть, об этом и спрашивать нечего.
— И я умру, — сказал Алька. — Живопись — это такая вещь, за неё вполне стоит умереть. Помнишь, нам Пётр Петрович про Микеланджело рассказывал? Умрём за Микеланджело? — Он на меня так посмотрел, как будто я за Микеланджело отказываюсь умирать. Да я бы за него сто раз умер, даже не подумав.
Алька это сразу понял и говорит:
— Я так и знал, что ты за него умер бы.
— Конечно, умер бы, — говорю, — что за вопрос!
Мы с Алькой вздохнули, потом он сказал:
— Послушай, если мы умрём, как же мы тогда живописью будем заниматься?
— А зачем нам умирать, — говорю, — нам совсем не нужно умирать.
— В том-то и дело, что не нужно! — говорит Алька.
— Это ты, — говорю, — всё придумал — умирать. Зачем нужно за живопись умирать, не понимаю! Наоборот, нужно больше жить, чтобы больше картин написать.
— Правильно, — говорит Алька. — Абсолютно правильно!
Паруса сверкали в море. Как будто они плясали в воде. Ветер налетал на море, и море рябью неслось в нашу сторону.
— А рамы ты выброси, — сказал Алька. — Раз мы будем делать монументальное искусство. Раз мы будем писать на стенах. Как Микеланджело. Размах! Во! — Он развёл руками. — Во! Вокруг небо! Плывут облака. И в облаках картина.
Он уже вовсю орал. Показывал на небо и махал руками.
— В каких облаках? — спросил я.
— В небесных! — орал он. — В небесных!
Если ему чего-нибудь в голову придёт, он думает, другие знают, что ему в голову пришло.
— Я уже поменял одну раму, — сказал я на всякий случай.
— Меняй! Меняй! — орал он. — Все меняй! Картины на домах! Идёшь по улице и рассматриваешь картины! Здорово я придумал? Это я только сейчас придумал!.. — Он немного отдышался и говорит: — Вот кто я? Как ты думаешь, кто я?
Я на него удивлённо посмотрел, а он говорит:
— Я — новатор! Я это только сейчас понял.
— Это почему же, — спрашиваю, — ты новатор?
— А потому, — говорит, — что я, можно сказать, первый человек на земле, который подал идею расписать все стены домов…
Я не дал ему закончить и говорю:
— Ведь до тебя Микеланджело писал на стенах…
Он так засуетился, я думал, он сейчас свалится с барьера, и говорит:
— Микеланджело внутри дома писал на стенах, а я снаружи! Ты видел, чтобы Микеланджело снаружи писал?
Очень уж хотелось ему новатором быть!
Я не знал и не видел, писал ли Микеланджело снаружи домов свои картины, но всё равно я не верил, что Алька новатор.