Тетушка Хулия и писака
Шрифт:
В шесть вечера я вручил Хенаро-сыну две кое-как слепленные радиодрамы и сказал, что на следующий день дам еще три, затем наскоро пробежал сводки, подготовленные к семи и к восьми часам, пообещал Паскуалю вернуться на радиостанцию «Панамерикана», и через полчаса мы с Хавьером уже были в полицейском комиссариате на набережной имени 28 Июля в Мирафлоресе. Мы прождали довольно долго, пока наконец нас принял комиссар — майор в форме, начальник из ПИП [70] . Этим утром здесь уже побывал мой отец и просил, чтобы с меня сняли официальные показания относительно происшедшего. Перед комиссаром лежал лист бумаги с написанными от руки вопросами, однако мои ответы записывал на пишущей машинке полицейский в штатском, все это отняло много времени, потому что из полицейского машинистки явно не получилось. Я признал, что женился (с горячностью подчеркнув, что сделал это «по собственному желанию и воле»), но отказался отвечать, в какой местности и в каком муниципалитете. Я также не назвал свидетелей. Вопросы были построены так, что казалось, их составлял незадачливый писарь: дата моего рождения и тут же (как будто это не вытекало из предыдущего вопроса!) — совершеннолетний я или нет; где и с
70
ПИП(Policia de investigaciones del Peru)— следственная полиция Перу.
Хавьер считал, что я промахнулся: отказ ответить, где мы регистрировали брак, был вызовом и мог рассердить отца. Тем более что отказ мой не имел никакого смысла, так как за несколько дней легко было установить, где находится искомый муниципалитет. Мне ужасно не хотелось возвращаться на радио вечером в таком настроении, и я отправился к дяде Лучо. Открыла мне тетя Ольга — она встретила меня холодно, окинув убийственным взглядом, но не проронив ни слова, даже подставила щеку для поцелуя. Мы вошли в гостиную, где сидели тетушка Хулия и дядя Лучо. Достаточно было одного взгляда, чтобы понять: дело пахнет керосином. Я спросил, что происходит.
— Дела совсем плохи, — ответила тетушка Хулия, сплетая свои пальцы с моими, и я увидел, как тетушку Ольгу при этом передернуло. — Мой свекор хочет выставить меня из Перу как нежелательную персону.
Выяснилось, что дядя Хорхе, дядя Хуан и дядя Педро в этот вечер встречались с отцом и вернулись домой в ужасе от того, в каком состоянии его увидели. Холодная ярость, неподвижный взгляд отца и то, как он говорил, не оставляло сомнений в его решимости. Отец был категоричен: или тетушка Хулия покинет Перу в течение сорока восьми часов, или пусть пеняет на себя. Действительно, отец был большим другом, видимо соучеником, министра труда диктаторского правительства — некоего генерала по имени Вильякорта, он уже говорил с ним, и было решено, что если не по собственной воле, то в сопровождении наряда солдат тетушку Хулию препроводят до самолета. Что касается меня, то в случае непослушания я дорого поплачусь за это. Моим дядюшкам, как и прежде Хавьеру, отец продемонстрировал револьвер. Я дополнил картину, показав отцовское письмо и рассказав о полицейском допросе. Письмо сыграло положительную роль: оно побудило их стать на мою сторону. Дядя Лучо налил всем виски, и, пока мы пили, тетя Ольга вдруг расплакалась и возмутилась: как же так, с ее сестрой обращаются будто с преступницей, ей угрожают полицией, а ведь они принадлежат к одной из лучших семей Боливии!
— Выхода нет, мне придется уехать, Варгитас! — сказала тетушка Хулия. Я заметил, как она переглянулась с дядей и тетей, и понял, что они уже говорили об этом. — Не смотри на меня так, это не заговор. И я уезжаю не навсегда. Пока не пройдет приступ злобы у твоего отца. Чтобы избежать новых скандалов.
Действительно, они втроем говорили и спорили на эту тему и выработали план. Боливию они отвергали и предлагали тетушке Хулии выехать в Чили, в Вальпараисо, где проживала их бабушка. Хулия пробудет там столько, сколько понадобится, чтобы утихли страсти. Она вернется, как только я ее вызову. Я решительно воспротивился, заявив, что тетушка Хулия — моя жена, я женился на ней, чтобы быть с нею вместе, и уж если так, то мы уедем вдвоем. Мне напомнили, что я еще несовершеннолетний и не могу ни получить паспорта, ни выехать из страны без разрешения родителей. Я возразил, что пересеку границу нелегально. Меня спросили тогда, сколько у меня денег, чтобы выехать и жить за границей. (Денег у меня оставалось только на покупку сигарет, да и то на пару дней, женитьба и оплата квартиры обратили в дым аванс, полученный на радио, деньги от продажи костюмов и заклада в ломбарде)
— Мы уже муж и жена, и этого у нас никто не отнимет, — говорила тетушка Хулия, ероша мне волосы, целуя меня, и глаза у нее были полны слез. — Только на несколько недель, ну в крайнем случае — месяцев. Я не хочу, чтобы из-за меня тебе влепили пулю.
За обедом свои доводы выкладывали дядя Лучо и тетя Ольга. Я должен вести себя разумно, я уже настоял на своем — женился, теперь мне следует сделать временную уступку, дабы избежать непоправимого. Я должен их понять — будучи сестрой и зятем тетушки Хулии, они находились в очень щекотливом положении перед моим отцом и остальными родственниками, не имея возможности высказаться ни за нее, ни против. Они помогут нам, это они и обсуждают в данный момент, но теперь настала моя очередь сделать что-то. Пока тетушка Хулия будет в Вальпараисо, мне следует подыскать другую работу, потому что, черт возьми, на какие деньги мы будем жить, кто нас будет содержать? В конце концов отец успокоится и примирится со свершившимся.
В полночь — дядя и тетя скромно удалились спать, а мы с тетушкой Хулией занимались любовью, боязливо прислушиваясь к каждому шороху, даже не раздевшись, — я сдался. Другого выхода не было. На следующее утро мы решили попытаться поменять билет в Ла-Пас на билет в Чили. Через полчаса, шагая по улицам Мирафлореса к дому стариков, к своей холостяцкой комнатке, я испытывал горечь и бессилие. Я проклинал себя за то, что у меня нет даже медяка на покупку револьвера.
Тетушка Хулия отбывала в Чили через два дня — самолет вылетал на рассвете. Авиакомпания не возражала против обмена билета, но пришлось заплатить разницу в цене, что удалось нам благодаря полученным в долг тысяче пятистам солей, которые дал нам не кто иной, как Паскуаль. (Он потряс меня, рассказав, что у него на сберегательной книжке лежат пять тысяч солей, ибо при жалованье, которое он получал, это было настоящим подвигом.) Чтобы дать тетушке Хулии немного денег, я отнес букинисту на улице Ла-Пас последние книги, включая кодексы и учебники права. Вырученные деньги я обменял на пятьдесят
Тетя Ольга и дядя Лучо отправились с нами в аэропорт. Накануне я остался у них ночевать. Мы не спали и даже не занимались любовью. После ужина дядюшка и тетя удалились, а я смотрел, как тетушка Хулия аккуратно укладывает свой чемодан. Потом мы уселись в темной гостиной и здесь провели три или четыре часа, устроившись на одном кресле; тесно прижавшись друг к другу и переплетя руки, мы тихо разговаривали. Порою мы обнимались, прижимаясь щекою к щеке, целовались, но большей частью курили и разговаривали. Говорили о том, как все устроится, когда мы снова будем вместе, что она будет помогать мне в работе, и в любом случае, раньше или позже, мы уедем в Париж и будем жить в мансарде, и я наконец стану писателем. Я рассказывал историю ее земляка — Педро Камачо, который находился теперь в доме для умалишенных, среди сумасшедших, становясь таким же, как они; мы договорились ежедневно писать друг другу письма и подробно рассказывать обо всем, что делали, думали и чувствовали. Я обещал к ее возвращению уладить все дела и зарабатывать достаточно, чтобы нам не умереть с голоду. В пять утра позвонил будильник, но была еще глухая ночь. Когда мы час спустя приехали в аэропорт Лиматамбо, только начинало светать. Тетушка Хулия надела голубое платье, которое мне так нравилось, и выглядела очаровательной. Она казалась совершенно спокойной, когда мы прощались, но я чувствовал, как она дрожит в моих объятиях, а когда с галереи аэропорта увидел ее поднимающейся по трапу в первых солнечных лучах, горло у меня перехватило, глаза наполнились слезами.
Ссылка тетушки Хулии в Чили продолжалась месяц и четырнадцать дней. Для меня эти шесть недель были решающими. Благодаря друзьям, знакомым, сокурсникам и преподавателям, к которым я обращался, доводя их до безумия и исступления мольбами помочь мне, я нашел семь вакансий (включая и работу на «Радио Панамерикана»). Первая была в библиотеке Национального клуба, расположенного рядом с радиостанцией; мои обязанности заключались в том, что ежедневно между утренними радиосводками я проводил здесь два часа, регистрируя новые поступления книг и журналов и составлял каталог уже имевшихся изданий. Профессор истории в университете Сан-Маркос, у которого я всегда получал отличные оценки, взял меня помощником, и я ходил к нему домой в Мирафлорес с трех до пяти, делал подборку газетной хроники по определенной тематике для сборника по истории Перу — профессору были поручены главы о конкисте и борьбе за освобождение от гнета испанской короны. Но самой яркой строкой в моем новом послужном списке было заключение контракта с общественно-благотворительными организациями Перу. На кладбище Наставника-священнослужителя остались от колониальной эпохи несколько захоронений, записи о которых в регистрационных книгах найти не удалось. Моя работа состояла в расшифровке надписей на надгробиях и составлении списков покойных с датами их жизни. Этим я мог заниматься в любое время, и платили мне сдельно: один соль за покойника. Я трудился над этими списками по вечерам — между подготовкой шестичасовой вечерней сводки и передач для «Панамерикана». Обычно Хавьер, освобождавшийся к этому времени, мне помогал. Стояла зима, темнело рано, поэтому управляющий кладбищем, толстяк, утверждавший, что он лично восемь раз присутствовал в конгрессе при вступлении на пост президента Перу, давал нам электрические фонарики и лестницу, чтобы мы могли прочесть надписи над высоко расположенными нишами с урнами. Порой мы развлекались, воображая, будто слышим чьи-то голоса, стоны, звон цепей, видим среди могил белеющие силуэты, и в конце концов сами не на шутку пугались. Я ходил на кладбище два-три раза в неделю и посвящал этому занятию все воскресные утра. Другие работы были более или менее (скорее менее, чем более) связаны с литературой. Я брал каждую неделю интервью у какого-нибудь поэта, романиста или эссеиста для воскресного приложения к газете «Комерсио», эти интервью печатались в колонке под названием «Человек и его дело». Ежемесячно я давал статью в журнал «Перуанская культура» для раздела, который сам и придумал: «Люди, книги, идеи». И наконец, еще один друг, преподаватель, рекомендовал меня для подготовки вопросников по гражданскому образованию поступающих в Католический университет (несмотря на то что сам я был студентом соперничающего университета Сан-Маркос); каждый понедельник я должен был вручать профессору развернутый текст по одному из вопросов вступительной программы (причем вопросы эти были из совершенно разных областей, начиная от национальных символов родины до полемики между испанистами и индеанистами, касаясь также местной флоры и фауны).
Благодаря этим занятиям (делавшим из меня в некотором роде конкурента Педро Камачо) я втрое повысил свои доходы, зарабатывая достаточно для того, чтобы прожить вдвоем. Повсюду я попросил авансы и смог выкупить из ломбарда свою пишущую машинку, столь необходимую для журналистской работы (хотя многие статьи я писал в служебное время на «Панамерикана»). Кузина Нанси все из тех же денег смогла кое-что купить, чтобы приукрасить нашу квартиру, которую хозяйка сдала мне через пятнадцать дней. Я испытал великое счастье в то утро, когда стал хозяином двух комнатушек и крохотной ванной. Я по-прежнему ночевал у стариков, так как решил обновить квартиру в день приезда тетушки Хулии, но почти каждый вечер ходил туда: писал статьи, составлял списки покойников. Я постоянно был чем-то занят, бегал то в одно место, то в другое, однако не испытывал ни усталости, ни разочарования, напротив, я был полон энтузиазма и, кажется, успевал читать не меньше, чем прежде (хотя чаще всего по дороге в бесчисленных автобусах и такси).
Верная слову, тетушка Хулия писала ежедневно, и бабушка, вручая мне ее письма, лукаво поглядывала и бормотала: «От кого же будет письмецо? От кого?» Я тоже часто писал, завершая этим свой день, писал по ночам, падая от усталости, но в каждом письме давал полный отчет о всех хлопотах прошедшего дня. После отъезда тетушки Хулии я постоянно встречался со своими многочисленными родственниками то в доме дяди Лучо и тети Ольги, то на улице и выяснял их отношение к происшедшему. Реакция оказалась самой разнообразной, а иногда и вовсе неожиданной. Наименее радостной она была у дяди Педро: не ответив на мое приветствие, он показал мне спину, предварительно смерив ледяным взглядом. Тетя Хесус уронила несколько слезинок и обняла меня, повторяя трагическим шепотом: «Бедное создание!» Другие дяди и тети старались показать, будто ничего не произошло, были ко мне внимательны, но о тетушке Хулии не упоминали и делали вид, словно ничего не знают о моей женитьбе.