Тетя Жанна
Шрифт:
— Анри должен был вам рассказать о моих развлечениях, о моих грязных забавах. Вчера вечером он заявил мне, что сейчас вам все скажет, чтобы вы помешали мне уехать. Я ждала, что вы появитесь в моей комнате — разгневанная, переполненная обвинениями, будете стыдить меня за мое поведение. Однако вы ничего не сказали. Вы и сейчас мне ничего не говорите.
Да! Вы поняли, что я ощущаю себя грязной! Вот послушайте! Этим утром я так тщательно мылась, словно мне нужно было что-то стереть с себя.
Каждый раз, когда я
Ее речь стала более быстрой, более отрывистой; она встала и Ходила по комнате, останавливаясь, чтобы выжидательно взглянуть на тетку.
— Вы не спрашиваете, почему я поступила так?
— Нет.
— Вы и это знаете? Я вот спрашиваю себя, знаю ли я это сама, и иногда думаю, что поступила так только из желания замарать себя.
Она с раздражением оглядела стены комнаты:
— Весь этот дом, жизнь, которую здесь ведут, слова, которые произносят, все эти мелкие каждодневные заботы… В ваше время тоже было так?
— С той разницей, что мой-то отец — ты его знала, — воспитывал нас гораздо строже и мы не имели права разговаривать за едой, покидать столовую без разрешения, выходить на улицу без сопровождения прислуги. Он запрещал возражать ему и опаздывать хоть на минуту к столу. Если бы я спустилась к завтраку в тапочках и халате, то, думаю, мне могли бы надавать оплеух, но мне и в голову не могла прийти мысль попробовать. В семь тридцать утра я должна была прибрать комнату, застелить постель и быть готовой.
— Вы ушли из дома… — сказала Мад совсем тихо, робко, но так, словно это объясняло все.
— В двадцать один год.
— А до этого?
— Ждала.
— Вы никогда не позволяли себе такого, как я, до ухода?
— Нет.
— Совсем-совсем?
— Совсем-совсем.
— Почему?
— Не знаю, Мад.
— У вас не было случая?
— Такие случаи есть всегда.
— Из-за религиозности?
— В шестнадцать лет я не думала о религии.
— Из-за…
— Да. Ты недавно уже употребила это слово. Из-за чистоты. Из-за мысли, что во мне есть чистота. Еще, может быть, потому, что я знала, что мой отец занимается этим с каждой горничной: однажды, неожиданно войдя в погреб, я застала его врасплох.
— Мой отец таким не был. Я не верю в это. Это, должно быть, ужасно.
— Да. Мне было только тринадцать лет, и на меня это произвело огромное впечатление.
И Жанна добавила с улыбкой:
— Помню, я поклялась себе, что никогда не позволю сделать это с собой ни одному мужчине. Потом-то я поняла, что это может быть прекрасным, если…
— …если любишь, — с горечью закончила Мад. — А я никогда не любила.
Не знаю даже, было ли у меня хоть когда-нибудь желание. Во всяком случае, я на это уже не способна. Мужчины вызывают у меня отвращение, и несколько раз, когда я была с ними,
Нет-нет, я вовсе не собираюсь мстить. Просто я ищу себе оправдание. Не нужно было начинать, понимаете? А я начала, чтобы быть, как все.
Но это еще не все. Я хотела этого больше, чем другие. Я всегда стремилась делать больше и лучше, чем другие. В школе, вплоть до предпоследнего года, я была первой в классе. А в тот год судьба распорядилась так, что я была только второй, и в следующем, последнем году я и не пыталась заниматься и нарочно оказалась среди отстающих.
— Я знаю. Я всегда была первой.
— До самого конца?
— Из тщеславия, вероятно. Я бы сказала, из гордости.
— Это из тщеславия вы ждали до двадцати одного года?
— Вероятно.
— Ну так вот, а я по этим же соображениям начала с пятнадцати лет!
Забавно говорить об этом с тетей. Никогда не думала, что такое возможно.
Вчера вечером, когда мы шли до конца улицы, я кое-что поняла. Я чуть было не бросилась вам в объятия сразу же, как мы вернулись, но мне показалось, что вам этого не хотелось.
— Ты не ошиблась.
— Почему?
— Да потому, что ты была вся на нервах и тебе требовалось успокоиться. И сейчас, впрочем, будет разумнее, если ты спустишься в столовую что-нибудь съесть, а затем вернешься сюда. Ты ведь еще не пила кофе, верно?
— Я не хочу.
— Ты сразу поднимешься снова.
— Это будет уже совсем не то.
— В таком случае пойди в конец коридора и крикни Дезире, чтобы она принесла мне чашку молока и какую-нибудь тартинку. Или ты предпочитаешь рогалики? Они тоже есть.
— Вы думаете, я могу так сделать?
— Да.
— Я скажу, что это для вас?
— Да.
— Но я не могу кричать ей через весь дом.
— Ничего, раз это для меня, она не обидится. Она знает, что я больна.
Они почти не разговаривали, ожидая Дезире, и в их молчании ощущалось некое сообщничество — почти забавное.
— Полагаю, что теперь можно поднять шторы.
У вас, должно быть, глаза уже не болят? Я не ошибаюсь?
— Нет.
— Вы думаете, Дезире знает обо мне?
— У меня есть основания считать, что не знает.
— Впрочем, мне все равно. Тех, кто знает, предостаточно. Иногда я почти хвасталась этим, нарочно выставляла себя напоказ.
Они замолчали, потому что пришла Дезире с подносом и удивленно поставила его на постель.
— Ты проголодалась? — спросила она, бросив на девушку подозрительный взгляд.
— Что там, внизу?
— Ничего. Малыш спит. Анри все еще в конторе. Мадам, — она произнесла «мадам» из-за девушки, — сидит с нотариусом.
— Ты ему звонила?
— Нет. Он только что пришел. Он не изъявил никакого желания с тобой поговорить, даже не намекал на тебя. Он просил доложить о себе мадам Мартино.