Тезей (другой вариант перевода)
Шрифт:
Раз он дал свое согласие, она провела меня до закрытого конца хода и показала древние знаки, начертанные там, где надо было разместить рычаги. Потом, когда она спрятала священные предметы, я проводил туда своих каменщиков, и теперь проход был открыт. Этой дорогой мы пойдем в бой.
В темноте перед рассветом мы начали собираться. Когда я потянулся за доспехами, Ипполита остановила меня:
– На этот раз, - говорит, - я буду как все женщины.
Опоясала меня мечом; я забросил на плечо щит - подала шлем... Я засмеялся - мол, ни одна другая женщина не сделала бы этого и вполовину так изящно и точно... Забросил щит на спину, обнял ее - получилось, вроде мы в раковине из бычьей шкуры, щиты как створки... Она прижалась ко мне, погладила мне лицо пальцами, и ее молчание обдало меня печалью.
Я спросил шепотом:
– Что с тобой, тигренок?
Но она ответила весело, отодвинулась и надела свой шлем. Султан сверкающих золотых лент плясал на нем и играл светом лампы...
– Скоро настанет день, - говорю, - а у тебя там много врагов. Надень что-нибудь не такое заметное.
Она засмеялась, тряхнула головой, чтоб еще ярче полыхнуло:
– А ты?
У меня был алый султан, чтоб мои люди меня видели.
– Или мне держаться от тебя подальше, чтоб они не знали, где меня искать? Мы - это мы! Мы ведь не станем унижать свою гордость, правда?
Так мы и вышли, вместе, и присоединились к бойцам.
Прежде чем войти в запретные пределы, каждый очистился и вознес молитву... И все крались вниз, стараясь ступать неслышно, закрыв рты ладонью. Близость врага не могла бы внушить им большей осторожности, чем ужас перед этим подземельем. В древних углублениях дымили редкие факелы; если кто-то кашлял или цеплял оружием за стену - эхо металось взад и вперед, замирая словно шепот теней, следящих за нами... Кара постигает того, кто первым нарушит запрет, и я шел первым, чтобы люди не страшились мести. У выхода нельзя было светить, потому мы двигались на ощупь; но после сплошной черноты подземелья облачная ночь показалась светлой. Разведчики пошли вперед нащупать нам дорогу, и тут я почувствовал, что место мне знакомо. Огляделся вокруг - увидел какие-то знаки на Скале; а потом нашел высеченный глаз, стертый временем. Под ногой хрустнула ракушка, рядом на плите порога лежали увядшие цветы... Я сделал знак против зла, чтоб никто не видел. Ведь подземелье не открывалось с незапамятных времен - откуда он знал?!..
Когда тропу нашли, идти было уже нетрудно. Люди выходили, касаясь идущего впереди, иногда кто-то спотыкался, кто-то шикал: "Тихо!.." Казалось, это заняло полночи, и я сомневался, хватит ли нам времени; но прежде чем побледнели звезды, все были снаружи. Ипполита оставалась в святилище, следя за порядком, и вышла последней. Когда ее рука коснулась меня - я скомандовал марш. Приказ зашелестел вперед по цепи от бойца к бойцу, словно ветер в тростнике.
Мы крались по низине к Холму Аполлона; он самый высокий в гряде и господствует над остальными. Уже прокричали первые петухи, и небо стало не таким черным, как очертания под ним... Вот мы добрались до склонов холма и заскользили меж деревьев к вершине...
Они нас так и не заметили. С началом серого рассвета мы вышли на открытую вершину и с громким боевым кличем напали на лагерь. Знамения были верны - Ужас был нашим другом. Их часовые следили за уклоном возле ворот и за тропой с севера, где тоже был выход из крепости, но там где наши стены были отвесны - там у них вообще никого не было. По самым первым крикам в лагере было ясно, что мы их взяли; заря еще не зажгла вершин Парнаса - а мы уже овладели холмом.
На нем были только воины, орда располагалась на равнине за ним. Среди убитых мы нашли несколько сарматских женщин, но Лунных Дев не было; если и были раньше, то ушли. Подготовить к бою другие форты.
Но я не собирался давать им время на это; мои глашатаи затрубили в рога, со Скалы ответили рога Аминтора... Он был уже наготове, - ворота разбаррикадированы, - и теперь, с теми силами, что я ему оставил, и под прикрытием критских лучников, он нападал на Холм Ареса, чтобы взять неприятеля с фланга.
Наступил день, ясный и холодный; он сиял на Скале и на Дворце Эрехтея с его красными колоннами, с клетчатым сине-белым орнаментом... Дом моих предков - сейчас решалась его судьба. Он был так близко, - там за ущельем, казалось, до него можно добросить камень; но если мы проиграем, я никогда больше не войду в его ворота... Мои люди оживленно и радостно приветствовали что-то позади меня, и я повернулся туда же - в сторону Пирейской долины и моря.
С юга стекались банды грабителей, это было худо... Но за ними все побережье Фалеронского залива пестрело кораблями - это подошел объединенный флот Афин и Элевсина, а с ним и саламинцы, пришедшие нам на помощь.
Перед нами на холмистой гряде роилась и бурлила масса скифских воинов... На вершине Пникса - ближайшего холма за первой седловиной - негде было яблоку упасть. Пока мы были выше их, но штурмовать их нам придется снизу, и внезапность нам больше не помощник... За ними я слышал шум орды, но еще дальше Аминтор протрубил сигнал победы - он взял Холм Ареса. Пора. Я воздел руки к Зевсу... Где-то над небом сидит он с большими весами в руках, и на чаше их - наша судьба... Я бросил на эти весы и свою молитву, хоть одних молитв мало, чтоб склонить чашу. Ипполита тронула мою руку:
– Слушай! Жаворонок поет!
Он кувыркался в синем воздухе над нами, бурля своей радостной музыкой...
– Он несет нам победу!
Она улыбнулась мне, и серые глаза ее были светлы, как песня; свежий ветер шевелил сверкающий султан, играл золотыми волосами на щеке, раскрасневшейся в схватке... Она вся была - пламя и золото.
Я тоже улыбнулся ей в ответ, что-то сказал... Что - не знаю. В голове у меня была странная легкость, и в ней все отражалось эхом, как в пустой раковине. И холмы, и море с разноцветными парусами, и Дворец, и воины - всё было ярким, плоским и далеким, словно картины, нарисованные искусным критянином на стенах Большого Зала, где я стою совсем один... Только судьба, ниспосланная богом, была со мной. Душа моя ждала зова.
Море было далеко, корабли на нем - как игрушки... Однако мне казалось я слышу его шум. Сначала далеко, потом всё ближе и ближе грохотал прибой в моих ушах; и я знал - то не был голос смертных волн.
Я слышал этот шум и раньше: когда поднимал камень в Трезене и брал отцовский меч; когда отдавал себя богу, чтобы плыть на Крит... Его слышали все Эрехтиды с незапамятных времен; в поворотные моменты судьбы звучал в нас этот голос, а когда совершалось дело, на которое он звал нас, затихал... Но на этот раз было так - будто шторм бушевал вокруг моей души, стремясь сорвать ее с якорей и унести в безбрежный океан; и я знал, что это значит. Великая торжественность охватила меня, великая печаль одиночества, великое вдохновение обреченности... То был голос мойры - голос, звавший Царя.
Аполлон в Дельфах сказал, что прилив докатится до Скалы, но будет повернут вспять назначенной жертвой, которую выберет сам бог. Как мог я не понять тогда сразу, что в такой великой опасности жертва может быть лишь одна? Мне подумалось, что надо было жениться пораньше: теперь я оставлю наследниками детишек, а царство расколется - Крит без меня не удержат... Но и это было предопределено... Бог моего рождения, Синевласый Посейдон, распорядится всем, как и моей судьбой. Он указал мне, что мне делать, отдать жизнь за мой народ, - бог и не должен говорить человеку больше. Я паду в этой битве, к этому вела меня вся моя жизнь, - но я спас свое царство и возвеличил его, и барды не дадут моему имени исчезнуть... "Да будет так; ведь я всегда молился о славе лишь, а не о долголетье... Отец мой Посейдон, прими же жертву, я готов!.. "