The Irony Tower. Советские художники во времена гласности
Шрифт:
Я подумал: "Вот это да! Значит, в СССР есть ребята, которые делают такое! Это просто невероятно! Это фантастика!" На меня произвело сильное впечатление, что это все было так серьезно, и я очень быстро и четко понял, что это была некая парарелигиозная жизнь, важной составляющей которой было обсуждение всей этой деятельности».
После каждой акции «КД», на которой присутствовали «Мухоморы», после каждого участия в «Семинаре» непременно проходили обсуждения и разборы, и через несколько месяцев «Мухоморы» сами выступили на «Семинаре». При этом им казалось, что их выступление в целом мало чем отличается от всего, что они видели там раньше. Но когда они закончили, члены кружка сказали им со всей откровенностью, что это было ужасно. Свен объяснял: «Тут мы поняли, что не понимаем критериев серьезного искусства. Нам казалось, что все делают то, что им нравится, и называют это искусством, но выяснялось, что есть некий метод, некая система, которая превращает эту деятельность в искусство». Через
Их мастером стал Монастырский, имевший на них такое виляние, что некоторое время они даже держались, как он, говорили с его интонациями. Свен Гундлах и братья Мироненко дневали и ночевали у него, постоянно слушали его рассказы. Он взял на себя роль наставника, из которой, собственно, так и не вышел: лучше всего он себя чувствует в небольшом сообществе друзей и учеников. «Мухоморы» прошли стадию насмешек над Монастырским, стадию молчаливой преданности, стадию поддразнивания, но их отношения неизменно оставались очень близкими. Только Костя Звездочетов держался немного в стороне: ему не очень нравилась прозападная, несколько диссидентская ориентация «Семинара». «Я всегда считал себя леваком, – вспоминал он. – Я чувствовал, что мне нужно знать, что происходит на Западе, но я вовсе не собирался подражать Западу. Я пытался найти третий путь – ни с партией и правительством, ни с диссидентами. Кроме того, для меня традиция Кабакова и Монастырского была несколько холодноватой и снобистской. Мне нужно было что-то более открытое, более демократичное».
Между «Мухоморами» существовала та же атмосфера доверия, дружеской близости, что и в кругу Кабакова и, позже, Монастырского.
«У нас была такая духовная дружба, – говорил Костя. – Мы были как одна семья, мы были ужасно счастливы просто говорить друг с другом, что-то делать вместе. Мы могли ночи напролет писать стихи, или петь, или рисовать, и все время хохотали. Это была радость совместного творчества. Мы принимали как данность, что мы родились в тоталитарном обществе, и мы знали, что должны в нем жить, нашей единственной возможностью было попытаться быть свободными среди этой несвободы. Кабаков был антисоветчиком, но у него это было глубоко законспирировано, а мы попытались с этим шутить. Конечно, это была очень опасная игра, но мы были слишком молоды и не боялись. Для Кабакова мы были слишком новыми, слишком свежими, вначале ему казалось, что мы слишком агрессивны, но потом он полюбил нас и был очень рад, что мы существуем». Может быть, Мухоморы были воплощением коллективных фантазий «Семинара» – такие чересчур страстные новообращенные, появления которых с надеждой ждет каждая секта.
Перформансы «Мухоморов» были веселыми и смешными, остроумными и ироничными, на некотором уровне это было попурри из Монастырского, на другом – пародия, еще на одном – его продолжение. «Мы были как обезьяны. Мы делали те же движения, что и обезьяны, но с другим смыслом и другими намерениями», – вспоминал Костя. Во время одного из первых перформансов они нарядились Львами Толстыми и отправились в Ясную Поляну, в это время там как раз проходила политическая акция неформальной молодежи, и их чуть не арестовали. Их первым «настоящим» перформансом был вечер памяти поручика Ржевского. Поручик Ржевский – это вымышленная фигура, персонаж советских анекдотов, вроде американского Килроя, бабник, пьяница и балагур. «Мухоморы» составили биографию Ржевского и список его друзей, сделали или купили якобы принадлежавшие ему вещи, написали о нем несколько рассказов и картин. Позже они сделали перформанс «Жизнь в андеграунде», в ходе которого пробыли в метро с момента его открытия в шесть утра до самого закрытия – до часа ночи.
Они заранее составили расписание, когда на какой станции их можно будет найти, и раздали это расписание друзьям, которые подъезжали, чтобы повидаться с ними. Но оказалось, что это не так-то просто: стало понятно, что они не смогут быть на всех назначенных встречах, поэтому в коллективном дневнике, который они вели весь день, они написали о расстройстве своих планов и своих разочарованиях.
Со временем их перформансы, как и перформансы «КД», становились все более театральными. Перед акцией «Сокровище» Костя Звездочетов, Алексей Каменский и братья Мироненко, по примеру Монастырского, пригласили зрителей совершить поездку за город, на некое поле, и когда все туда приехали, им сказали, что здесь закопано сокровище, которое сейчас будет вырыто. Через некоторое время они выкопали ящик, в ящике был Свен Гундлах, который просидел под землей несколько часов, весь скрюченный, при этом у него был фонарик и он вел дневник. В ящик каким-то образом попала муха, которая довела Свена почти до полного умопомрачения. Он уже начал задыхаться, его дневник, начинавшийся с выполненных четким почерком разумных и осмысленных записей, постепенно превратился в какую-то неразборчивую чушь. Выбравшись на свет, он, к удивлению зрителей и остальных «Мухоморов», вскочил и убежал.
Дерзость и сумасшедшая энергия «Мухоморов» не могли оставить равнодушными членов «Семинара». Но все же иногда они заходили слишком далеко. На перформанс «Казнь» было приглашено много народу – около ста человек, не принадлежавших к числу своих. Их попросили приехать в лес где-то неподалеку от Москвы и там объявили: «Мы пригласили вас в лес, потому что мы хотим кого-нибудь убить. Кто хочет быть убитым, пожалуйста, сделайте шаг вперед». Вперед вышли беременная женщина, очень молодой ортодоксальный еврей и художник Коля Козлов. «Мухоморы» взяли шляпу и стали тянуть жребий. Жребий пал на молодого еврея. Они завели его за дерево, раздался звук выстрела, а потом его принесли обратно на носилках. Потом друг «погибшего» прочел над ним еврейские заупокойные молитвы. Кабаков потом сказал, что «Мухоморы» безобразно исказили его творческие принципы, проявив чудовищную вульгарность художественных приемов, намерений, эстетики и целей.
Приблизительно в то же время члены «Семинара» посетили квартирную выставку под названием «Идеальные люди». Когда Комар и Меламид уехали, жена Меламида Катя Арнольд, художница и преподаватель, осталась в Москве. Некоторые ученики Комара и Меламида по-прежнему приходили к ней и продолжали работать с ней, например Миша Рошаль, самый верный последователь Комара и Меламида, Геннадий Донской и Игорь Лутц. У нее появились и другие студенты, с которыми она ощущала некое взаимопонимание, и таким образом в бывшем кругу Комара и Меламида появился Юрий Альберт, который привел с собой Вадима Захарова и Виктора Скерсиса. До сих пор «Мухоморы» часто повторяют, что Кабаков их воспитал, а вот Комар и Меламид своих последователей бросили. Выставка «Идеальные люди» была организована Виктором Скерсисом и Геннадием Донским и представляла работы Вадима Захарова, Юрия Альберта и Игоря Лутца, там были рисунки и инсталляции. Во время открытия Альберт прочитал комическую поэму о Дюшане.
Константин Звездочетов в мастерской в Фурманном переулке, 1986
Эта выставка произвела глубокое впечатление на членов «Семинара». Они познакомились с кругом Кати Арнольд, который изначально был очень далек от них. Но потом у Донского обнаружилась душевная болезнь, Рошаль, который всегда любил выпить, стал работать все меньше и меньше, Лутц выбрал официальную карьеру в Союзе художников, и оставшиеся Юрий Альберт, Виктор Скерсис и Вадим Захаров присоединились к «Семинару».
Они стали новыми любимцами этого мирка – молодые, очень интеллектуальные, с хорошим чувством юмора, но при этом вполне серьезные. Они не распространяли вокруг себя той нервозности, которая неизменно сопровождала «Мухоморов», у них была собственная программа, но они были готовы учиться у Кабакова и Монастырского. С самого начала между ними и «Мухоморами» возникло соперничество, они стали считать друг друга врагами. Группа Захарова практиковала нечто, производное от соц-арта, они были в высшей степени рационалистами, и их рационализм породил свои собственные, недоступные для «чужих» правила. Захаров в то время работал над серией перформансов про слона и одноглазого человека. Сам Захаров исполнял роль одноглазого – советского гражданина, чьи человеческие силы были существенно ослаблены. На протяжении нескольких лет он постоянно ходил с черной повязкой на глазу. Слон был символом советской системы: человек не может сражаться со слонами. Во время своих перформансов Захаров с повязкой на глазу расставлял вокруг себя фигурки слоников, фотографировался с ними, а потом делал к фотографиям подписи типа: «Когда моя жена ставит слонов мне на спину, я не могу двигаться» или «Когда слоны полезли у меня изо рта, я решил, что они не дают мне жить». Вся эта работа была построена на смысловых кодах и ассоциациях.
«Для нас все это было слишком бесстрастным», – говорил Костя Звездочетов. Между тем, напряженность в отношениях между разными группами нарастала. В частности, возникло некоторое отчуждение между поколениями, хотя уважение младших к старшим никуда не исчезло. Никита Алексеев постепенно сближался с «Мухоморами». В 1979 году он окончательно порвал с «КД» и прекратил участвовать в их акциях, хотя сохранил дружеские отношения с Монастырским. «Я почувствовал, что эти акции стали чем-то вроде элитарного кабаре для Кабакова, Чуйкова и остальных, – вспоминал он. – В самом начале идеи обсуждались и принимались всей группой, и мы делали только то, что хотели сделать все. А потом Андрей занял более авторитарную позицию и начал проталкивать собственные идеи. Иногда я чувствовал себя как бы в зале с зеркалами. Мне довольно было пяти минут, чтобы понять, что собирается сказать Андрей».