Тиберий: третий Цезарь, второй Август…
Шрифт:
Часть из воинов, растроганных неожиданным зрелищем исхода семьи полководца из лагеря, устремилась за Агриппиной. Остальные же окружили Германика. Верно уловив на сей раз настроения легионеров, тот обратился к ним с речью:
«Жена и сын мне не дороже отца и государства, но его защитит собственное величие, а Римскую державу — другие войска. Супругу мою и детей, которых я бы с готовностью принес в жертву, если б это было необходимо для вашей славы, я отсылаю теперь подальше от вас, впавших в безумие, дабы эта преступная ярость была утолена одной моею кровью и убийство правнука Августа, убийство невестки Тиберия не отяготили вашей вины. Было ли в эти дни хоть что-нибудь, на что бы вы не дерзнули бы посягнуть? Как мне назвать это сборище? Назову ли я воинами людей, которые силой оружия не выпускают за лагерный вал сына своего императора? Или гражданами — не ставящих ни во что власть сената? Вы попрали права, в которых отказывают
Зачем в первый день этих сборищ вы, непредусмотренные друзья вырвали из моих рук железо, которым я готовился пронзить себе грудь?! Добрее и благожелательнее был тот, кто предлагал мне свой меч. Я пал бы, не ведая о стольких злодеяниях моего войска; вы избрали бы себе полководца, который хоть и оставил бы мою смерть безнаказанной, но зато отомстил бы за гибель Вара и трех легионов. Да не допустят боги, чтобы белгам, хоть они готовы на это, досталась слава и честь спасителей блеска римского имени и покорителей народов Германии. Пусть душа твоя, божественный Август, взятая на небо, пусть твой образ, отец Друз, и память, оставленная тобою по себе, ведя за собой этих самых воинов, которых уже охватывают стыд и стремление к славе, смоют это пятно и обретут гражданское ожесточение на погибель врагам. И вы также, у которых, как я вижу, уже меняются и выражения лиц, и настроения, если вы вправду хотите вернуть делегатов сенату, императору — повиновение, а мне — супругу и сына, удалитесь от заразы и разъедините мятежников: это будет залогом раскаяния, это будет доказательством верности».{276}
Речь эта, дошедшая до нас в изложении Тацита, производит впечатление глубоко продуманной, хотя и была как бы импровизацией. Приписав самым злостным мятежникам намерение убить Агриппину и маленького Гая, какового у тех и близко не было и быть не могло, Германик умело настроил против них солдатскую массу. Напомнив былые мятежи легионов в римской истории, Германик указал воинам на свои родовые корни, что было не лишним. Но главное, и солдаты это понимали, те мятежные солдаты не понесли наказания, а в случае мятежа при Августе и добились удовлетворения своих требований. Справедлив был и упрек I легиону. Он ведь был в особом долгу перед Тиберием, ибо являлся легионом возрождённым. I легион, его исторический предшественник погиб в 9 г. в трагической битве в Тевтобургском лесу, будучи полностью истреблен германцами вместе с двумя другими легионами бездарного Квинтилия Вара. Вновь сформированный I легион получил свои знамена из рук Тиберия и под его командованием сражался на Рейне и за Рейном против полчищ германцев. Подчеркнутое именование Тиберия «отцом» давало воинам окончательно понять, что их полководец непоколебимо верен законному правителю империи, чтит его и не допустит никаких изменнических действий против него.
Речь Германика, бывшая, скорее всего, тщательно продуманным экспромтом, внесла наконец-то решительный перелом в настроения воинов. Теперь в подавляющем большинстве своем они были намеренны не бунтовать, но вырвать с корнем свое мятежное прошлое. А тех, кто подбил их к попранию воинской дисциплины, осознавшие пагубность прошедшего воины сами вознамерились самым беспощадным образом покарать. Прозвучала в обращениях раскаявшихся бунтовщиков и трогательная просьба к Германику о возвращении в лагерь его супруги и маленького сына. Гай, любовно-шутливо именуемый воинами Калигулой-Сапожком, воспринимался ими как «свой питомец». Не зря появится впоследствии стишок о нем:
«В лагере был он рожден, под отцовским оружием вырос: Это ль не знак, что ему высшая власть суждена?»На деле Гай родился близ Рима в городке Анции, но воины так к нему привыкли и полюбили, что искренне считали его рожденным в лагере.
Сына в воинский стан Германик пообещал вернуть. Что до Агриппины, то он напомнил всем
Расправа над зачинателями мятежа носила откровенно варварский характер самодурства.{277} Обвиняемых, связанных, по одному выводили на помост. Трибун указывал на него строю легионеров с обнаженными мечами. Если строй молчал — значит, обвиняемого следовало немедленно отпустить, но если раздавался крик массы легионеров, то обвиняемый признавался виновным, его сталкивали с помоста и сразу убивали.
Дабы происходящее не выглядело совсем уж вопиющим беззаконием, каковым оно и было на самом деле, на судилище присутствовал командующий I легионом Гай Центроний, олицетворявший как бы законность и порядок. Германик же скромно держался в сторонке, изображая полное неведение о происходящем на его глазах.
Разумеется, среди жертв этого судебного действа были и реальные зачинщики, и наиболее рьяные мятежники, но было и множество случайных людей, чем-то вооруженной толпе, пусть и стоящей строем, не понравившихся. Короче, множество непопулярных в войске людей получили то, чего они, скорее всего в действительности не заслуживали.{278} В случае массового самосуда таковых всегда большинство.
Германик допустил все это, считая мятежников своими врагами, поскольку они подвигали его на государственную измену. Не вмешиваясь прямо в расправу, он своеобразно предвосхитил будущего великого римского императора Марка Аврелия (161-180 гг.), о коем историк Вулканий Галликан сказал, что он никогда не приказывал убивать своих врагов, но никогда не мешал тому, чтобы их убивали.{279}
«Очищение кровью» положило конец мятежу в I и XX легионах. Если сравнить действия Друза и Германика при подавлении армейских бунтов, то они заметно разнятся. Друз казнил действительных главных зачинщиков — Перцения и Вибулена. Германик же позволил совершить множество убийств, среди жертв которых наверняка было немало ни в чем не повинных людей. Правда, мятеж на Рейне был более яростным и жестоким, нежели на Дунае.
В V и XXI легионах мятеж был подавлен легатом Авлом Цециной. К решительным действиям его подвиг Германик, отправив грозное письмо, извещавшее до сих пор не успокоившиеся легионы, что он с большим войском выступает на Нижний Рейн и, если до его прибытия с зачинщиками мятежа не будет покончено, то всех бунтовщиков ждет поголовная расправа.
Для решительного и жесткого военачальника Авла Цецины письмо главнокомандующего стало сигналом к действию. Немедленно ночью он собирает самих благонадежных воинов. На совещании выяснилось, что большинство легионеров готовы к восстановлению порядка и сожалеют о случившемся. Дабы должным образом вдохновить верных воинов на беспощадные действия против бунтовщиков, Цецина доверительно прочитал им письмо Германика, а от себя добавил «увещание, чтобы они избавили их всех от бесчестья, а самих себя от неминуемой смерти: ибо в мирное время учитываются смягчающие вину обстоятельства и заслуги, но, когда вспыхивает война, гибнут наравне и виновные, и безвинные».{280}
Так Авл Цецина предложил благонамеренным воинам самим расправиться с неисправимыми бунтовщиками, дабы при подходе войск Германика не случилось большего кровопролития, в каковом могли погибнуть и они сами. Пусть прольется малая кровь, но тем самым удастся избежать большей крови — так можно сформулировать определение легата. Понимающие это верные присяге воины «назначают по уговору с легатом время, когда им напасть с оружием в руках на самых непримиримых и закоренелых мятежников. И вот по условленному знаку они вбегают в палатки и, набросившись на ничего не подозревающих, принимаются их убивать, причем никто, за исключением посвященных, не понимают, ни откуда началась эта резня, ни чем она должна кончится. Тут не было ничего похожего на какое бы то ни было междоусобное столкновение, изо всех, случавшихся когда-либо прежде. Не на поле боя, не из враждебных лагерей, не в тех же палатках, где днем они вместе ели, а по ночам вместе спали, разделяются воины на два стана, обращает друг против друга оружие. Крики, раны, кровь повсюду, но причина происходящего остается скрытой: всем вершил случай. Были убиты и некоторые благонамеренные, так как мятежники, уразумев, наконец, над кем творится расправа, также взялись за оружие. И не явились сюда ни легат, ни трибун, чтобы унять сражавшихся: толпе было дозволено предаваться мщению, пока она им не пресытится. Вскоре в лагерь прибыл Германик; обливаясь слезами, он сказал, что происшедшее — не целительное средство, а бедствие и повелел сжечь трупы убитых».{281}