Тиберий: третий Цезарь, второй Август…
Шрифт:
Действительно, имя Германика было присвоено сначала Дециму Клавдию Нерону Друзу, а затем и перешло к его сыну Гаю Юлию Цезарю. Германик же и командовал ныне легионами. Потому германские легионы вправе были считать, что они своими боевыми заслугами и подарили почетные прозвания своим военачальникам. А если военачальник им особо обязан, значит, легионы вправе им располагать, вправе выдвигать особые требования. И вот это особое требование, наконец, прозвучало. Легионы, охваченные мятежом на Рейне, возжелали сами решить судьбу престолонаследия империи по смерти Августа: «германские войска не желали даже признавать правителя, не ими поставленного, и всеми силами побуждали к захвату власти начальствовавшего над ними Германика, несмотря на его решительный отказ».{266}
Для самого Германика это стало совершеннейшей неожиданностью. Он в те грозные дни занимался сбором налогов во вверенной его управлению Галлии. Получив известие о смерти Августа и приходе к высшей власти Тиберия, он
Поведение, заслуживающее оценки как образцовое и не позволяющее заподозрить Германика в каких-либо недобрых замыслах.
Мятеж легионов стал крайне неприятным для него самого, тем более что случился в его отсутствие.
Этот мятеж армии на Нижнем Рейне, который начали XXI и V легионы, увлекшие потом за собой I и XX, резко выделялся среди всех подобных волнений, когда-либо происходивших в римской истории. Мятежники пожелали выдвинуть своего правителя Римской империи в лице Германика, пусть с его стороны не было никаких ни слов, ни действий, позволяющих заподозрить его в стремлении к высшей власти.
Легионы уже не раз лишали споры за власть в Риме. То, что власть обретается с помощью войска, прекрасно понимали еще Гай Марий и Луций Корнелий Сулла. Собственно, при них и был открыт предельно простой секрет достижения единовластия в Римской республике: у кого больше легионов, тот ее и достигает. Об этом римляне уже никогда не забывали и после ухода Суллы сначала от власти, а затем и из жизни. Более того, крайнее изумление в римском обществе вызвал законопослушный Гней Помпеи Великий. Когда он высадился в Брундизии с огромным войском, только что завершившим грандиозный поход на Восток, принесший Риму новые обширные владения в Малой Азии, Сирию вплоть до Евфрата, несметную добычу, многие ждали, что славный полководец вознаградит себя сам, обретя единовластие в Риме. При такой военной опоре, после блистательных побед и без угрозы гражданской войны, ибо никто тогда и близко не мог соперничать с Помпеем, подобный исход представлялся едва ли не естественным. Помпеи, однако, проявил себя как абсолютно законопослушный римлянин и распустил легионы, как и следовало поступить по закону. Римская республика сохранилась в 62 г. до Р.Х., поскольку честный Помпеи и не собирался на нее покушаться. А вот Гай Юлий Цезарь в 49 г. до Р.Х. недолго колебался на берегу реки Рубикон и, произнеся бессмертные слова Alea jacta est! (Жребий брошен!), двинул войска на Рим, начав тем самым гражданскую войну, принесшую в итоге ему желанное, но, увы, совсем недолгое единовластие.
Легионы решили судьбу республики в Риме в год рождения Тиберия. Опираясь на них, обрел единодержавие Октавиан и стал Августом. С помощью армии была похоронена республика и утвердилась империя. Так что нижнерейнский мятеж был как бы повторением пройденного. Но только на первый взгляд! Ранее легионы двигали во имя обретения власти полководцы. Их честолюбие вело армии, привыкшие подчиняться своему военачальнику и верящие в его счастливую звезду. Здесь же на берегах Рейна впервые армия сама выдвигает своего претендента на власть, даже не удосужившись выяснить, насколько он сам желает за нее бороться. Это первый такой случай в римской истории. Он как бы стал предвестником грядущих событий, когда воля легионов будет толкать их военачальников на борьбу за высшую власть. Тогда целая эпоха в истории Римской империи получит название «время солдатских императоров (235-284 гг.)». Как видим, эпоха эта могла начаться на двести двадцать лет раньше. При одном, правда, условии: желание войска должно было совпасть с желанием полководца. Но совпадения не случилось.
Своего императора возжелала иметь именно солдатская масса. В ходе бунта легионеров командование полностью утратило контроль над войском. Если в Паннонии до серьезного кровопролития дело по счастью не дошло и расправа над Луцилием «Подай другую!» стала лишь крайним проявлением солдатских обид, то на Рейне все изначально было много суровее. Здесь бунтовщики с мечами в руках ринулись на центурионов. Повергая командиров на землю, легионеры избивали их плетьми, давая каждому по шестьдесят ударов — такая цифра связана с числом центурионов в легионе. Изувеченных, а частью и запоротых до смерти выбрасывали в ров перед лагерным валом, а то и в реку Рейн. После расправы в легионах установилось своеобразное солдатское самоуправление: «Ни трибун, ни префект лагеря больше не имеют никакой власти, сами воины распределяют дозоры и караулы и сами распоряжаются в соответствии с текущими неудобствами. Для способных глубже проникнуть в солдатскую душу важнейшим признаком размаха и неукротимости мятежа было то, что не каждый сам по себе и не по наущению немногих, а все вместе они и распалялись, и вместе хранили молчание, с таким единодушием, с такой твердостью, что казалось, будто ими руководит единая воля».{267}
Эта единая воля солдатской массы и выдвинула Германика на высший пост в империи. По словам Светония, «Именно этой опасности больше всего боялся Тиберий, когда просил сенат назначить ему одну какую-нибудь область управления, потому что всем государством один человек
По счастью для Тиберия у Германика не было ни тени мысли лишать его законного наследства по воле мятежных легионов. По словам Тацита, «чем доступнее была для Германика возможность захвата верховной власти, тем ревностнее он действовал в пользу Тиберия».{269}
А ведь для честолюбца, лелеющего месту о высшей власти, сложившаяся ситуация представлялась бы наиудобнейшей для ее достижения. Вдумаемся, на Рейне стоят восемь легионов испытанного в боях войска. Это крупнейшая группировка римской армии. Если повести ее на Рим, выделив, правда, часть войск для сбережения рейнских рубежей с опасными германцами, то в Италии правящему императору противопоставить решительному претенденту по сути нечего. Ведь там нет войск, кроме нескольких когорт преторианцев, а для набора новых легионов явно не хватит времени. По той же причине едва ли удастся вызвать в Италию легионы из других провинций империи. Да, Тиберий вне всякого сомнения великий полководец и Германику в военном деле до него далеко, но что может полководец без легионов? Вне всякого сомнения, Германик, решившись подчиниться воле мятежных легионов, имел бы немалые шансы лишить Тиберия только что обретенной им высшей власти или, как минимум, развязать в империи новую гражданскую войну, по меньшей мере, с неясным исходом.
К чести Германика, он не поддался искушению, если оно вообще у него присутствовало и, самым решительным образом отвергнув крамольное предложение борьбы за высшую власть, приложил все усилия к подавлению случившегося мятежа и восстановлению должного воинского порядка в вверенных его командованию легионах.
Надо сказать, что успокоение мятежных легионов далось Германику нелегко. Когда он прибыл в лагерь бунтовщиков, то легионеры немедленно засыпали его многочисленными жалобами. Германик, не желая выглядеть неуверенным и готовым идти на уступки, немедленно попытался восстановить хотя бы частично воинскую дисциплину. Он решительно потребовал, чтобы воины не стояли позорным для римских легионеров скопищем, но выстроились бы как положено по своим манипулам, выставив перед строем знамена своих когорт. Требование это было верным: восстановление строя — это уже начало восстановления воинской дисциплины. А есть дисциплина — недолго и царить мятежным настроениям. Но правильно и единственно разумно в сложившейся ситуации начав, далее Германик взял совершенно неверный тон. Речь его перед восстановленным строем воинов была лишена конкретики, и, что было явно неуместно, преисполнена патетики.
Германик для начала восславил покойного императора, а затем перешел к восхвалению императора действующего. Он, конечно, справедливо напоминал воинам о славных деяниях Тиберия во главе германских легионов — это была и похвала тем, кого ныне обуяли мятежные настроения, ибо именно они в свое время доблестно сражались под знаменами наследника Августа. Дабы вдохновить воинов на покорство, Германик поведал им о верности законному преемнику ушедшего в царство мертвых принцепса Галлии, кою он сам только что привел к присяге Тиберию. Но все эти правильные слова были встречены легионерами самым что ни на есть гробовым молчанием. Плохо чувствуя истинное настроение воинов, Германик усугубил положение, обвинив воинов в забвении их воинского долга. Теперь уже молчание сменилось ропотом. Вконец растерявшись, Германик задал легионерам совсем уж нелепый в этой ситуации вопрос: а где, собственно, трибуны и центурионы легионов? А они-то, несчастные, пребывали в лагерных рвах и водах Рейна. Германик должен был знать об этом, ведь о ходе мятежа ему не могли не доложить. В результате ропот перешел в яростное возмущение.
Солдат можно было понять. Что им до державных заслуг Августа, если он не сдержал собственных обещаний, данных легионам? К чему восхваление воинских свершений Тиберия, если он, так заботясь о воинах на войне, оставил их без должной заботы в мирное время, оправдываясь как раз невозможностью оспаривания воли Августа? Сам-то он получил заслуженный триумф, а солдаты, с которыми и добыты были его славные победы, несут службу на опаснейшей границе, не видя никаких улучшений в своем положении, а только страдая от многих несправедливостей. И вот в ответ на слова Германика «воины обнажают тела, укоризненно показывая ему рубцы от ран, следы плетей; потом они наперебой начинают жаловаться на взятки, которыми им приходилось покупать увольнение в отпуск, на скудость жалования, на изнурительность работ, напоминают вал и рвы, заготовку сена, строительного леса и дров, все то, что вызывается действительной необходимостью или изыскивается для того, чтобы не допускать в лагере праздности. Громче всего шумели в рядах ветеранов, кричавших, что они служат по тридцать лет и больше, и моливших облегчить их, изнемогающих от усталости, и не дать им умереть среди тех же лишений, но, обеспечив средствами к существованию, отпустить на покой после столь трудной службы. Были и такие, что требовали раздачи денег, завещанных божественным Августом; при этом они высказывали Германику наилучшие пожелания и изъявляли готовность поддержать его, если он захочет достигнуть верховной власти».{270}