Тибет и далай-лама. Мертвый город Хара-Хото
Шрифт:
Покончив с отчетами о проделанной работе, Козлов приступил к решению, пожалуй, самого трудного вопроса – о дальнейшей программе исследований, главным пунктом которой по-прежнему являлась работа на территории Тибета. Решить его Комиссии СНК оказалось не под силу – как сказал в своем заключительном слове на первом заседании Н. П. Горбунов: «Здесь нам невозможно обсудить тот вопрос. Он требует обсуждения и указания Наркоминдела». В течение полутора месяцев Козлов обивает пороги высоких инстанций, главным образом НКИД и ОГПУ.
Личная встреча с наркомом (13 февраля) поначалу не сулит
Сам он тем временем пытается «обработать» мнительного Г. В. Чичерина, заинтересовать его козловской экспедиций, и тот уже буквально на другой день «желает видеть снимки коллекций и вообще знать, во что оценены результаты Тибетской экспедиции, что по этому поводу сказали А. Н. (Ольденбург) и Г. О. (Шокальский и Комаров)». Политический фактор снова решительно вмешивается в ход событий – 17 февраля Козлов записывает в дневнике: «Л. Е. Берлин говорит (по телефону): Г. В. [Чичерин] очень интересуется Тибетской экспедицией, и нужно завтра доставить план ее дальнейших шагов». На следующий день составленный Козловым план предстоящих работ вместе с финансовым отчетом ложится на стол Г. В. Чичерину. «Тяжелый камень дипломатии», кажется, сдвинулся с места. Нарком одобрил обновленный проект исследований и дал поручение Л. М. Карахану «убедить Китай выдать пропуск и т. д.» экспедиции Козлова (по крайней мере, так об этом сообщил 21 февраля Козлову Л. Е. Берлин).
Хождения ученого между Кузнецким мостом и Лубянкой, однако, продолжаются еще целый месяц. Козлов с нетерпением ждет ответа из Пекина от Л. М. Карахана, без которого его руки все еще связаны. Согласно новому плану работа экспедиции летом 1925 г. должна быть сосредоточена в Монгольском Алтае, а лето 1926 г. Козлов собирался провести в Восточном Цайдаме – на ближайшем подступе к Тибету, где должна быть устроена стационарная база, и откуда можно будет совершать экскурсии в глубь Тибетского плато в направлении истоков р. Янцзы.
Отношение к экспедиции «наверху» постепенно меняется: Козлов становится снова нужен советскому правительству, поскольку его открытие получило широкий международный резонанс. Центр выделяет Козлову дополнительно 12 тысяч золотых рублей «для производства работ по изучению Внешней Монголии» и даже соглашается вернуть в экспедицию С. А. Глаголева!
Довольный таким исходом, Козлов 25 марта 1925 г. покинул Москву. А через несколько дней (31 марта) СНК на своем заседании подвел итоги работы Комиссии по рассмотрению отчетов Монголо-Тибетской экспедиции. Принимается решение о срочном издании результатов работы экспедиции, утверждается соглашение между Козловым и Ц. Ж. Жамцарано о передаче Учкому МНР «части археологических коллекций», но, пожалуй, самое главное – это решение об образовании при СНК СССР постоянной комиссии под председательством Н. П. Горбунова «для планомерного систематического исследования Монголии». Идея создания такой структуры всецело принадлежала руководству РАН. По мысли С. Ф. Ольденбурга, Монгольская комиссия на первых порах могла бы курировать экспедицию Козлова «в связи с отсутствием у нее лиц с полной научной квалификацией».
В начале апреля путешественник снова в Монголии. Завершив работы в окрестностях Урги, экспедиция разделилась на две партии: одна, под руководством С. А. Глаголева, направилась в Монгольский Алтай и оттуда в Хара-Хото для дополнительных раскопок и снятия плана городища; другая, которой руководил сам П. К., выступила в направлении Южного Хангая. Вырвавшись наконец-то на «светлые научные просторы Азии», Козлов стремился наверстать упущенное – вел интенсивную археологическую разведку, занимался маршрутной съемкой, пополнял ботаническую и зоологическую коллекции. Около 5 месяцев – до весны 1926 г. – его отряд находился в предгорьях Хангая. Здесь ученый затеял новые раскопки в урочище Олун-сун, где им были обнаружены развалины древнего монастыря. (Исследование мест нахождения буддийских монастырей – одна из рекомендаций С. Ф. Ольденбурга.) Заключительный этап экспедиции (весна-лето 1926 г.) – это палеонтологические раскопки вблизи реки Холт, посещение озера Орок-нор и развалин Хара-Хото в низовьях Эдзин-гола.
В целом путешествие по Южной Монголии принесло немало ценных находок, однако повторить ноин-ульский успех Козлову, увы, было не суждено.
Работа экспедиции в период 1925–1926 гг. проходила под тесной опекой РАН (С. Ф. Ольденбурга), что подчас вызывало раздражение у Козлова. «Сегодня получена бумажка от Н. П. Горбунова с копией письма С. Ф. Ольденбурга, – записывает он в дневнике в середине июня 1925 г. – Последний, так или иначе, не хочет упустить связь с Т[ибетской] экспедицией и вместо Р. Г. О-ва становится в роль опекуна. Я люблю Ольденбурга за его энергию, инициативу, за его уместные подсказы, все это хорошо, но нельзя же чересчур расписывать, что нам нужно делать, как делать и каким путем разыскивать те или другие памятники». Однако что-либо изменить в характере установившихся отношений с Центром Козлов бессилен. Осуществить свою программу до конца ему так и не удалось: основательно увязнув работой в Монголии, экспедиция уже не смогла выступить в сторону «заветного юга», в Цайдам и Тибет, несмотря на китайские паспорта, наконец-таки полученные из Пекина в ноябре 1925 г.
Такова вкратце история самой знаменитой и вместе с тем самой странной советской экспедиции 1920-х гг. Начинавшаяся в 1923 г. под флагом РГО как «Тибетская», экспедиция вернулась в Ленинград три года спустя уже как «Монгольская» (в истории науки она фигурирует под названием Монголо-Тибетской), осуществленная РГО совместно с РАН. Этой удивительной метаморфозе экспедиция Козлова обязана в равной степени как интриге ОГПУ и НКИД, так и активному вмешательству в ее планы руководителей РАН – С. Ф. Ольденбурга и В. А. Стеклова. Путешественнику не удалось выполнить первоначально поставленные перед собою задачи – исследовать истоки трех великих азиатских рек (Салуэна, Янцзы и Меконга) и посетить Лхасу, и тем не менее его путешествие, благодаря сенсационным раскопкам ноин-ульских могильников, – последний большой подарок судьбы! – в конечном счете увенчалось полным научным триумфом.
В трудной судьбе козловской экспедиции, как в зеркале, отразились многие «болевые узлы» эпохи, особенно сложный и во многом противоречивый характер взаимоотношений власти и ученого. Козлов вынужден был искать общий язык и идти на компромиссы с властными структурами, ибо только таким образом он мог реализовать свои научные амбиции. В то же время ему пришлось принять «опекунство» Академии наук и даже уступить ей часть своей славы. Но за «посягательствами» РАН на его открытия стоит вполне оправданное стремление ее руководителей, прежде всего С. Ф. Ольденбурга, поднять качественный уровень научных исследований, чем в действительности и объясняется своевольное внедрение в экспедицию Козлова академических специалистов. С другой стороны, если говорить о конфликте между РГО и РАН в начале 1923 г., то он был порожден совсем другой причиной – явными перекосами в системе государственного финансирования науки. И поэтому не случайно, что за разрешением своих разногласий и Ю. М. Шокальский, и В. А. Стеклов одновременно апеллировали к Кремлю.
В своих дневниках Козлов подчеркивает, что наука и политика – «две вещи разные», особенно для него, «искреннего любителя первой и совершенно не любящего вторую». Но жизнь не позволяет ему сделать выбор по душе, потому что наука в той или иной степени всегда связана с политикой, тем более в Советской России. И тем более, когда речь идет о научной экспедиции в столь важный в стратегическом отношении регион, как Центральная Азия. И все-таки высокие моральные качества, мужество и преданность Козлова идеалам своих великих предшественников оказались достаточно сильным противовесом давлению и интригам властей, и его «родное детище» – Монголо-Тибетская экспедиция – сумела оправдать возлагавшиеся на нее надежды и вписала еще одну славную страницу в летопись русской географической науки.