Тибо, или потерянный крест
Шрифт:
Когда Саладин понял, что происходит, то поспешил ввязаться в драку и, в свою очередь, охватил осаждавших железным полукольцом, но сторонники Лузиньяна уже окопались в укрепленном лагере, к которому не могли подобраться ни люди из города, ни войско Саладина. Кроме того, к ним вот-вот должно было прибыть подкрепление из Европы, и в первую очередь — из Франции. Подоспели со своими рыцарями граф Роберт де Дрё, внук короля Людовика VI Толстого, и с ним его брат, епископ Бове, граф де Бар, Ги де Дампьер, Раймунд де Тюренн, Жоффруа де Жуанвиль и Наржо де Туси, все как один — доблестные рыцари, воодушевленные истинной верой и сильнейшим желанием отвоевать Иерусалим и Гроб Господень. Ждали большую германскую армию Фридриха Барбароссы, который предпочел двигаться по суше, через Византию и Анатолию. На его скорое прибытие возлагали большие надежды:
Германские войска отличались одной особенностью: они действовали слаженно, как один человек, лишь тогда, когда ими командовал полководец. Когда его не стало, они тотчас утратили боевой дух. Армию Фридриха тоже не миновала эта участь. К тому же Фридрих Швабский, сын императора, не имел ни малейшего авторитета. Войска разбрелись. Часть вернулась на родину, другая направилась в Антиохию, третья — и самая значительная — была застигнута врасплох одним из эмиров Саладина, и уцелевшие были проданы в рабство. А та часть, которая добралась до Антиохии, сильно поредела из-за эпидемии. В итоге у принца Швабского осталось не более тысячи человек, с которыми он надеялся довезти до Иерусалима забальзамированное тело императора. Но доставить в Святой город удалось только голову... и спустя три года. Тело пришлось в спешке похоронить. И все же Фридрих со своей тысячей павших духом солдат сумел дойти до Акры.
Вот так началась странная война, в которой франки старались взять защитников Акры измором, одновременно по мере сил обороняясь от нападений Саладина. Огромный лагерь новоприбывших, вытянувшийся вдоль укреплений, стал своеобразным палаточным городом, в разных частях которого собралось огромное количество разных народов, говоривших на двух десятках языков. Разумеется, это был в первую очередь город военных, но в нем не было недостатка ни в музыкантах, ни в кабаках на открытом воздухе, ни в продажных девках, чья красота порой до того привлекала какого-нибудь задумчивого мамелюка, что тот решался дезертировать. Дело в том, что со временем у двух лагерей наладилась своеобразная совместная жизнь: между сражениями противники разговаривали друг с другом, вместе пели и плясали... После чего продолжали без малейших угрызений совести убивать друг друга во имя Христа или во имя Мухаммеда. Одно было несомненно: ни с той, ни с другой стороны никакого продвижения не было, если не считать того, что надежду на помощь армии Барбароссы сменила новая — два величайших государя Запада, французский король Филипп и английский король Ричард, взяли крест. Неизвестно было, когда они придут, но в то, что это случится, все верили твердо. Тем не менее, несмотря на значительную численность войск с обеих сторон, дело все тянулось и тянулось...
Подоспела и эскадра из Пизы, которую привел архиепископ города, Убальдо, легат Папы Климента III, затем другая — из Венеции, ее привели Джованни Морозини и Доменико Контарини, пришли датчане, бретонцы, фламандцы и другие. Позже явился граф Генрих II Шампанский, а с ним — Тибо де Блуа, Этьен де Сансерр и множество славных рыцарей. В самом деле, ужас, вызванный хаттинской резней и падением Святого города, принес свои плоды, и люди со всех сторон стекались к этой узкой полоске земли рядом с Акрой, на которой сосредоточилась надежда на возрождение королевства.
Тем временем в замке Тира Изабелла понемногу оправлялась от жестокого горя, причиненного ей известием об изгнании Тибо. Избавившись от навязчивого присутствия Стефании, окруженная нежностью матери, толстухи Евфимии и двух своих сестер, Хелвис и Маргариты, молодая женщина если и не позволила своей боли утихнуть совсем, то, по крайней мере, разрешила врачевать ее. В отведенных дамам покоях она заново научилась наслаждаться красотой заката и запахом моря, радоваться вкусу спелого плода, созерцать, замирая от счастья,
И потому она в конце концов начала жалеть своего несчастного Онфруа, догадываясь о том, что ему приходится терпеть в казарме среди рыцарей. Она стала чаще звать его к себе, хотя сил на то, чтобы принять его на супружеском ложе, у нее пока недоставало. Теснота помещения — в двух верхних комнатах жили жена Балиана, его дочери, их придворные дамы и недавно прибывшие старухи из Жибле и Арсуфа! — давала ей совершенно естественное оправдание для того, чтобы не подпускать его к себе близко. Онфруа не смел протестовать и довольствовался малым, прекрасно понимая, что, если бы не эти чудесные мгновения, проведенные рядом со своей женой, он не справился бы с требованиями маркиза, не вынес бы строгой муштры, которой тот подвергал всех мужчин, способных держать в руках оружие. Тир, конечно, был неприступной крепостью, но Саладин был недалеко, и оборона перенаселенного города требовала неусыпной бдительности. Репутация у Онфруа и так уже была не блестящей, и сеньор с черным орлом не упускал случая напомнить ему, что положение обязывает и что от внука великого коннетабля он вправе ожидать чего-то еще, кроме умения складывать стихи или петь, аккомпанируя себе на лютне.
Эта непреклонность по отношению к Онфруа, который, как она прекрасно знала, никогда не станет героем, как горлица никогда не сделается орлом, раздражала Изабеллу. Впрочем, ее раздражало в маркизе все.
Монферра с тех пор, как привел ее в замок, ежедневно навещал ее и осведомлялся о ее здоровье. Он неизменно держался с ней почтительно и любезно, но жена Онфруа была слишком умна для того, чтобы не догадаться о том, что кроется за красивыми словами, неусыпной заботой о ее здоровье и мелкими подарками, вроде духов или отрезов шелка, которые он преподносил ей и королеве Марии. Для этого ей достаточно было всего один-единственный раз поглядеть в горящие и алчущие глаза Конрада: он яростно желал ее, он питал к ней эгоистичную страсть, в которой любовь занимает немного места, — если она вообще там присутствует. Он страстно хотел ее, и Изабелла держалась начеку, недостаточно зная Монферра и не представляя себе, до чего он может дойти ради того, чтобы сделать се своей. При таких обстоятельствах Монферра не мог не быть ей неприятен, тем более что она никак не могла простить ему изгнания Тибо.
Мария, хотя и сама любила маркиза не больше дочери, все же старалась уговорить ее быть к нему более терпимой и справедливой.
— Проявите беспристрастность, Изабелла! Мне, как и всем, кто ценит по достоинству рыцаря Куртене и верит в его невиновность, вынесенный ему приговор кажется чудовищно несправедливым, но, по совести, я полагаю, что, спасши ему жизнь, маркиз сделал все, что можно было для него сделать в сложившихся обстоятельствах. Вспомните, что весь город, натравленный этой мерзкой Жозефой, набросился на него, требуя для Тибо наказания, положенного отцеубийцам.
— Что он мог сделать, матушка? По моему разумению, возможно, лучше было бы оставить его в тюрьме на то время, какое потребовалось бы для того, чтобы найти настоящего убийцу.
— Но как его можно было найти?
— Схватить обвинительницу и строго ее допрашивать до тех пор, пока не вырвут у нее правду.
— Дочь моя! — вскричала бывшая королева, ошеломленная тем, на какую безжалостную жестокость оказалась способна Изабелла. — Уж не хотите ли вы сказать, что ее надо было отдать в руки палачей?
— Почему бы и нет? Женщины вроде нее, — а я хорошо ее узнала, — неспособны ни на какие чувства, кроме ненависти, зависти и злобы. Она была дурной советчицей для покойной госпожи Аньес, нашего врага, а теперь проявляет свои способности на службе у Стефании де Милли, которая уж точно не нуждается в дополнительной жестокости, поскольку сама в достаточной мере одарена ею. Почему бы им, ей и Жозефе, не подстроить это убийство?
— Ни вижу причин для него.
— Причина — моя любовь к Тибо, любовь, которая, кажется, родилась вместе со мной, хотя я слишком поздно поняла, что она составляет самую суть моей жизни. Эта любовь, от которой я временно отреклась ради того, что на деле было всего лишь иллюзией, теперь держит меня в плену самых сильных чар, и она никогда не угаснет, потому что я унесу ее с собой в могилу и даже дальше, я унесу ее с собой за облака, туда, где царит Всевышний!