Тигриное око (Современная японская историческая новелла)
Шрифт:
— Риёко, Риёко, Юроку, Юроку, э-эй!
Заметавшись по заснеженной тропе, слепой вдруг поскальзывается и падает навзничь в снег.
— Риёко, Риёко, Юроку!
Но тут же поднимается и, с опаской сделав неуверенный шаг, опять кричит в сторону заката, однако там нет никого, кто бы ответил ему.
— Никого нету, что ли? Никто не идет? Жилья не видно? Или, может, вы тут просто смеетесь надо мной, — раз слепец, то, думаете, и обмануть можно?..
Как безумный, он топчется по снегу, вокруг него вздымается снежное облако; он уже потерял палку, он в полном отчаянии. Вот, высоко поднимая ноги и переступая будто в «танце цапли», он нечаянно угодил ногой между сосновыми корнями и, как подкошенный, ничком рухнул в снег. А тут еще сосновая ветка, нагруженная тяжелым
Слепой этот был монах-сказитель, [6] поющий сказания о падении дома Тайра под аккомпанемент лютни бива, прозвище у него было Ёмосугара Кэнгё — Магистр-Слушай-до-Зари.
При посредничестве одного высокопоставленного человека в Эдо он получил приглашение от нескольких владетелей даймё [7] и отправился в дальний путь весной, когда гора Хигасияма в столице заполыхала яркой зеленью, — хотя сам-то он этого видеть не мог. Сопровождаемый слугой Юроку, он проделал дальний путь в Эдо, где исполнил перед даймё свои шедевры: 194 строфы, 12 свитков первого тома «Повести о доме Тайра» — всего на двух десятках звуков, извлекаемых из четырех струн и четырех ладов, — и прослыл среди них «непревзойденным».
6
Монах-сказитель — бива-хоси. В средневековой Японии слепые, объединенные в цеха, занимались лечебными прижиганиями, массажем или игрой на бива (разновидность лютни, пришедшей в Японию с материка через Китай). Существовала подробно разработанная иерархия этого цеха, просуществовавшего до 1871 г., когда цех был упразднен указом правительства Мэйдзи. Кэнгё — высокий ранг в этой иерархии, здесь условно переведен как «магистр».
7
Даймё — крупные феодалы-землевладельцы, которые после объединения Японии обязаны были подолгу жить в новом политико-экономическом центре страны г. Эдо (ныне Токио) и служить при дворе сегуна — во избежание возможных смут и заговоров. Приезд в Эдо назывался санкин.
Пока он жил в Эдо, весна сменилась летом, дни становились все длиннее. Кэнгё едва минуло сорок, он был совершенно слеп, но в остальном здоровехонек. Юроку, слуга с многолетним опытом, с ходу оценил положение и посоветовал ему обзавестись спутницей, приводя разные доводы, вроде «холода одинокого изголовья» и сиротливых ночлегов по пути в восточные провинции. Сначала Кэнгё отверг предложение Юроку, но потом, коротая одинокие ночи, в глубине души пожалел об этом. И когда дул утренний ветерок и в пору вечернего безветрия, и когда оглушительно трещали цикады под стрехой крыши на солнечной стороне, и когда со стороны Титибу надвигалась гроза, Кэнгё чувствовал, что ему чего-то сильно не хватает в их мужском хозяйстве: женщина, которая варила им рис, даже не смазывала волосы ароматным маслом, и он начинал тосковать по столичным дамам с их ласковыми речами. Теперь он все чаще вспоминал жену, оставшуюся на Сидзё — Четвертом проспекте столицы, хотя в их отношениях особого жара и не было.
Вероятно почувствовав настроение хозяина, Юроку на этот раз уже безо всяких разговоров привел в дом молодку по имени Риё, 24 лет от роду, и Кэнгё сразу же полюбился ее эдоский говорок.
Шел день за днем, и скоро стало казаться, что дом наполнился свежим ветром. Сердце Кэнгё уже не теснили воспоминания о столице, жене и плещущих водах реки Камогава. Моргая незрячими глазами, Кэнгё старался вообразить себе лицо Риё и ее фигуру. Вслушиваясь в ее эдоскую речь, он рисовал в своем воображении облик и стан девушки и жил уже сегодняшним днем.
Но вот вьюнок асагао, «утренний лик», прилепившийся к изгороди, поник, словно стручок горького перца, по утрам и вечерам задули ветры и принесли осень. О близящемся возвращении в столицу Кэнгё думал с сожалением. Надвигался день, когда надо было завязывать шнурки дорожных сандалий и отправляться в дорогу в сопровождении того же Юроку — как и тогда, когда он собирался из столицы на восток, однако теперь сердце Кэнгё не было готово к расставанию с Эдо. Причиной тому была Риё. Она ухаживала и присматривала за ним, но дело было не только в этом, эта недурная собой девушка вообще была внимательна к нему, старалась перенять столичный говор, запоминала словечки Кэнгё. Как ни прикидывай, разлучаться с нею вовсе не хотелось. Да и Кэнгё стал для Риё опорой. Когда оставались считанные деньки, она принялась заводить нескончаемые нудные разговоры, сдобренные слезами. Кэнгё слушал их и радовался душой.
Посоветовался с Юроку, а тот: «Ваша милость принадлежит к направлению Оояма, восходящему к школе самого Ясаката, [8] и ничем не уступит самым прославленным сказителям бива-хоси, например, владыке Сёбуцу давних лет или магистру Акаси. Что такого, если вы приведете с собой в столицу женщину, вряд ли об этом станут судачить, ну а если у кого-то язык без костей, на этот случай рядом есть Юроку — уж он разберется…» Слушая это, Кэнгё возликовал, дождался благоприятного по гаданию дня, поручил людям купить подарки покрасивее для родных краев, и отправились они из Эдо в дорогу втроем — как раз в ту пору, когда по небу потянулись перелетные дикие гуси.
8
Ясаката — название одной из школ исполнителей сказания о доме Тайра под аккомпанемент бива.
Общий план путешествия в столицу еще до выхода из Эдо они разработали втроем — Кэнгё, Риё и Юроку, единые во всем, как треножник под кухонным котлом. Вознести молитвы перед бодхисатвой Нёрай в монастыре Дзэнкодзи в Синано, где много буддийских храмов, в долине Кисо полюбоваться осенним пейзажем… Правда, алые кленовые листья в осенней долине Кисо мало значили для незрячего Кэнгё. Он мог представить себе предмет, только потрогав его руками, — например, когда, проснувшись, касался ложа или когда брался за перила подвесного моста. Как и было задумано с самого начала, шнурки своих дорожных сандалий из травы они развязали на одном постоялом дворе в Фукусима, в долине Кисо.
Слушая плеск воды в реке Кисо под окном, Кэнгё для собственного удовольствия пел сказы в манере накаюри и отрывки в стиле сасигоэ, пробовал и грудное пение, и быстрый речитатив хирои, и эпическую манеру кудоки. Любоваться осенними пейзажами в долине Кисо они несколько припоздали, но Кэнгё все равно был счастлив, что путешествует вместе со своей милой.
А Риё вместе с Юроку, открывая коробки с присоленными цветками сакуры, которые им принесли на продажу, в упоении рассматривали их, любовались затейливой их красотой, радовались, как дети.
Однако на следующий день Риё сказалась больной и не поднялась с ложа. Вызвали местного лекаря, прошел день, другой, но недомогание только усиливалось. На лбу Кэнгё меж бровей появилась хмурая складка. Шли дни, и складка делалась все глубже и глубже.
Прошло дней десять, и Риё начала наконец поправляться; к этому времени в долине Кисо по утрам и вечерам уже становилось по-настоящему холодно. Снег, падавший высоко в горах, теперь словно спускался по склону все ниже и ниже, и люди говорили, что скоро и в деревне дороги заметет. Один человек, пришедший из Сува, сказал, что там снег уже выпал.
Прошло еще три-четыре бесполезных, пустых дня.
— Пройдем Мино-Сакамото — там уже будет не так холодно, это здесь горы отвесные, потому и стужа. А дальше на запад продвинемся — там и снега-то нет, — уверенно сказал Юроку. Риё подхватила его слова, — это из-за нее пришлось столько дней зря провести на постоялом дворе, а уж так хочется поскорее увидеть реку Камогава, да пойти на поклонение в храм Киёмидзу, — она стала ластиться к Кэнгё, совсем как в тот день, когда упрашивала купить ей узорный пояс оби.