Тигровая шкура, или Пробуждение Грязнова
Шрифт:
Закончив пересказ и не вдаваясь в собственные выводы по этому поводу, спросил без особого нажима в голосе:
— Ну и? Что думаешь?..
Ошарашенный услышанным, Мотченко молчал, и его, в общем-то, можно было понять. Впрочем, молчание затягивалось и Грязнов вынужден был прийти своему коллеге на помощь:
— Если не против того, чтобы выделить мне еще пару минут и выслушать мое личное мнение…
— Господи, какие, к черту, «пары минут», говорит!
— Я бы воздержался сейчас от того, чтобы тренькать об этой записи в прокуратуре, и попытался бы прояснить кое-что относительно Безносова и Виктора Тюркина.
— А
— Даже не сомневаюсь, что у вашей прокуратуры и у следователя к нему никаких претензий нет, — начиная злиться, прервал Мотченко Грязнов. — Но лично мне хотелось бы знать, работал ли Тюркин на вашего Макарыча?
Осознавая в душе, что излишне повышенный тон и давление на Мотченко ни к чему хорошему не приведут, он оборвал себя и, отхлебнув дурманящего чая, уже более спокойно произнес:
— Короче так, Афанасий Гаврилыч. Если ты меня хоть немного ценишь, как сыщика…
— Господи, да о чем ты говоришь! — возмутился Мотченко. — Но здесь настолько все неожиданно и-и-и…
Он замолчал было, видимо, подыскивая наиболее нейтральное определение, как вдруг выпалил обрадованно:
— Слушай, Вячеслав Иваныч, а может, я к тебе сейчас подойду? Через пять минут у тебя буду. А? Ведь не по телефону же о таких вещах говорить?
— Принято, — согласился с ним Грязнов. — Только учти, у меня всего лишь граммов двести коньяка осталось, а буфет уже закрыт.
— Ну, об этом, положим, можешь не волноваться. Я и закуску с собой прихвачу…
Глава 16
Иной раз даже вечерами в постели, когда и не спалось, и не читалось, да и телевизор с его галиматьей на экране не очень-то хотелось смотреть, Грязнов начинал философствовать, размышляя о том, что же такое на самом деле память. Что же это за субстанция такая, которая возвращает тебя в давно забытое прошлое, и не просто возвращает мысленно, что еще можно было бы понять, но и возвращает человеку те навыки, которые, казалось бы, уже потеряны навсегда. Вячеслав Иванович давно не ощущал себя ни генералом милиции, ни зубром уголовного розыска, которого знал и побаивался авторитетный мир криминальной России, и уже не сомневался в том, что ему ни-ко-гда не восстановить те профессиональные навыки сыщика, которые он приобрел за годы работы в уголовном розыске. И уж тем более никогда не выдвинуть вполне реальные, обоснованные рабочие версии, от которых можно было бы плясать, как от той самой знаменитой печки.
А вот поди же ты, что делает, родимая! Стоило ему окунуться в реальное уголовное дело, — и все то, что, казалось бы, уже напрочь забыто и потеря но, не просто всколыхнулось в нем, но даже получило какой-то совершенно новый в качественном отношении импульс, и он теперь знал, точнее говоря, догадывался на каком-то подсознательном уровне, где и в каком направлении надо рыть дальше, чтобы выйти на след истинного преступника.
Впрочем, след уже был взят. Дело оставалось за малым.
Испросив у Мотченко разрешения еще разок, причем с глазу на глаз, потолковать с Сохатым, Вячеслав Иванович уже в восемь утра был в отделении милиции, и как только в оккупированный им кабинет «хозяина» ввели Губченкова, кивком отпустил милиционера и, обращаясь непосредственно к задержанному, произнес негромко:
— Не будешь возражать, что столь рано подняли?
На костистом лице Сохатого, которое со времени его задержания вытянулось, казалось, еще больше, проскользнуло нечто похожее на горькую усмешку, и он глухим от напряжения голосом пробормотал, уставившись отрешенным взглядом в окно:
— Издеваться изволите, гражданин начальник?
— Да Господь с вами, Петр Васильевич! Даже в мыслях ничего подобного не было.
— Тогда не вам ли не знать, каково мне сейчас! — уже с надрывной тоской в голосе произнес Сохатый.
— Что, хреновато?
— А вы как думаете? — вскинулся глазами Сохатый. — Я еще понимаю — зону топтать по делу, но когда из-за какого-то гада, который подкинул тебе замаранный ствол, на расстрельную статью идти, это…
Он крутанул головой, словно его пробил нервный тик, и уже совершенно упавшим голосом закончил:
— Рано подняли… Да знали бы вы, что я вообще ни одну ночь глаз не сомкнул.
— Что, боишься, «паровозиком» пойдешь? Все на тебя повесят?
— Боюсь, — покосившись на Грязнова и обреченно вздохнув при этом, признался Сохатый. — Боюсь! И оттого боюсь, что я лучше кого бы то ни было этого гада знаю. И если уж он решил ни в чем не повинного мудака Кургузого под вышак подвести, то ему ничего не стоит теперь и всю колоду перетусовать.
— Гад, насколько я догадываюсь, это твой хозяин, Шкворень? — уточнил Грязнов.
— Ну а кто же еще? Он и есть — Осип Макарыч Шкворень. При его-то связях в прокуратуре да в самом Хабаровске…
Он замолчал и безнадежно махнул рукой.
— Я еще удивляюсь, с чего бы это со мной до сих пор валандаются, а не всучили приговор.
Как бы пропустив мимо ушей «крик души» Сохатого, Грязнов кивнул ему на стул и, когда тот сел, спросил негромко, стараясь не давить на психику:
— А что, у него действительно крутые завязки в Хабаровске?
— Круче не бывает. Причем не только в Хабаровске, но и в вашей Москве.
— Икра?
Теперь уже Грязнов в упор рассматривал сгорбившегося на стуле мужика.
— Ну! — кивком подтвердил Сохатый: судя по всему, он окончательно определился относительно своего хозяина. — Однако не только икра.
— Рыба? — закосил под наивного дурачка Грязнов.
— Господи, да о чем вы! — вскинулся от столь непролазной наивности Сохатый. — Рыба… Рыбка — это так… мелочевка, для карманных расходов.
— И даже амурская осетринка? — забросил удочку Грязнов, уже догадывающийся о тех километрах паутины из японских сетей, поставленных батраками ухватистого Макарыча.
— И осетринка тоже! — разъярился Сохатый. — Вместе с черной икоркой, которую он поставляет не только в столичные рестораны, но и на столы особо нужных людей! Причем не в Хабаровске, а в вашей Москве! Но даже не это главное, хотя навар тысячепроцентный.
— Панты? — догадался Грязнов.
— Да. Медвежий Желчный пузырь, ну и как побочный товар — шкуры того же тигра, рыси да медведя. Нынче, говорят, для богатых в Москве особый шик, чтоб на стене висела шкура медведя или той же рыси.