Тигровая шкура, или Пробуждение Грязнова
Шрифт:
— Навешать все что угодно можно, и вы это не хуже меня знаете. Может, они специально сговорились запечь меня под ноготь. И я… я даже не удивлюсь этому. Тот, что Стерин Пашка, так эта гнида вообще на меня зуб держит, еще с колонии. Мы же с ним срок тянули вместе, так вот я ему и дал как-то раз по соплям, чтобы у мужиков пайку не отымал. Он и взъелся на меня с тех пор.
Он вновь замолчал, снова переживал тот случай на зоне, и укоризненно-осуждающе покачал головой:
— Вот же с-с-сука вербованная! На зоне не вышло утопить, так он здесь решил меня под монастырь подвести. Вот же гад!
— Так,
— Сам диву даюсь, — пожал плечами Сохатый. — Может, они со Стериным сговорились?
Принявший игру Сохатого, Грязнов хотел было задать ему еще один вопрос, но его перебил Мотченко:
— Эх, Губченков, Губченков! Вроде бы и человек неглупый, а врешь-то нескладно. Лодку-то, что у Стерина изъяли, ты на звероферме еще прошлой осенью купил. А что касается поставляемых тобой сетей, хороших сетей, признаться, то этим вопросом сейчас мои ребята занимаются. Ну да все это мелочи, — неожиданно заключил Мотченко и, тяжелым замком сцепив пальцы, замолчал, изучая щель на крашенном коричневой краской полу. И когда уж молчать стало вроде бы и неудобно, закончил: — А теперь главное. Теперь уже точно известно, что в Шаманина с Кричевским стрелял ты… Да, не дергайся! Стрелял ты, и я думаю, что лучше будет, если ты самолично пойдешь на признанку.
Мотченко замолчал, и было видно, как нервным тиком дернулось лицо Сохатого. Он хотел было что-то сказать, но ему не хватило воздуха, и он только разжал плотно сомкнутые до этого зубы. Скользнул взглядом по Грязнову и уставился немигающими зрачками на хозяина кабинета.
Молчал Сохатый. Молчали и Грязнов с Мотченко. Казалось, тишина застыла могильная, и слышно было, как жужжит угодившая в паучьи сети муха. Где-то очень далеко, на окраине Стожар прогудел маневровый паровоз.
Наконец Сохатый пришел в себя. Судя по всему, он уже не считал нужным доказывать свою невиновность стожаровскому майору и обращался к московской знаменитости, о которой даже по зонам ходили слухи как о «правильном опере», которому западло упечь невинного человека за решетку.
— Я уже говорил вам, — глухим от напряжения голосом произнес он, — что этого пистолета я в глаза никогда не видел. И когда эта гнида Кургузый долбанул меня бутылкой по черепушке…
Он невольно потрогал еще кровоточащий шов на голове и так же негромко добавил:
— Ведь это он… Кургузый того парашютиста завалил… зуб на него имел давнишний, вот и подкараулил по пьяни. А потом, видать, когда в себя пришел и понял, что его за мошонку возьмут, решил на меня все свалить, тварь подзаборная. Так что насчет этого парашютиста его пытайте, Семена. А меня…
Он вновь замолчал надолго и, словно набравшись мужества, прижал руки к груди.
— Да, виноват! Судите. Но судите только за то, что я у этих двух обормотов, у Стерина да у Ваньки Назарова, обещался по осени икру да балык оптом закупить. Только и всего. А насчет вашей мокрухи… Да на кой ляд она мне? — вскинулся Сохатый. — Если я вашего парашютиста даже не знаю толком?
— Вот и мы об этом же думаем, — согласился с ним Грязнов.
— Так вы Кургузова и пытайте! — обрадованно посоветовал Сохатый. — Ведь только он, гаденыш этот подзаборный, мог пришить по пьяни парашютиста. Он, он! И только он!
— Да видите ли, — не согласился с ним Грязнов, — Семен Кургузов, на которого вы сделали ставку и на которого столь старательно упираете, во время убийства Шаманина спал в поезде мертвым сном.
Было видно, что Сохатый едва сдержал себя, чтобы не наградить столичного сыскаря презрительной гримасой.
— Это он вам так говорит? Кургузый? В таком случае запишите, что в тот вечер я летал в Новосибирск на похороны моей бабушки.
— Записал бы, — хмыкнул Грязнов, — честное слово, записал бы. Но только в том случае, если бы вы смогли все это документально подтвердить. То есть билет до Новосибирска и прочее.
— А Кургузый, выходит, смог? — скривился в язвительной ухмылке Сохатый.
— Да, смог, — как-то очень уж буднично подтвердил Грязнов. — И в тот вечер, когда вы выслеживали Шаманина с Кричевским, науськанный и запуганный Семен Кургузов «рвал когти» в Хабаровск. Ну, а чтобы не быть голословным, вот показания проводницы вагона, в котором он тогда ехал.
Было видно, как при этих словах снова дернулась нервным тиком правая щека Сохатого, однако он вновь смог взять себя в руки и, тяжело вздохнув, словно устал доказывать свою невиновность, привел свой последний довод:
— А вы не думали о том, что эта бабенка и числа могла спутать? У них же в каждом рейсе по десять пьяных в вагоне. Да и сами не прочь стакан-другой заглотнуть. А?
— Возможно, и такое бывает, — опять согласился с ним Грязнов. — Да только на этот раз она никак не могла спутать числа, так как сразу же по прибытии в Хабаровск вынуждена была сообщить о пьяном пассажире бригадиру поезда, и Кургузов был тут же отправлен в хабаровский медвытрезвитель, откуда его выпустили только утром.
— И заметь, Губченков, утром следующего после убийства дня, — уточнил молчавший до этого Мотченко. — Что и зарегистрировано в журнале дежурного.
Стало слышно, как в дальнем углу кабинета, высоко под потолком, снова забилась в паутине несчастная муха.
Когда Вячеслав Иванович посмотрел на Губченкова, то поначалу даже опешил немного: на стуле, утопив голову в огромных ладонях, сидел не прежний нахраписто-злой Сохатый, готовый кому угодно рвать глотку, чтобы только восторжествовала справедливость, а сидел, скособочившись на стуле и сжавшись так, что чуть ли не вдвое уменьшились плечи, невзрачный и грязный, вконец опустившийся, обросший густой щетиной мужик.
— И будет тебе, Губченков, — раздался в тишине кабинета голос Мотченко, — предъявлено обвинение в предумышленном убийстве Сергея Шама-нина и покушении на жизнь командированного из Москвы Евгения Кричевского. А это, должен тебе напомнить, сто пятая, часть вторая. То есть вплоть до пожизненного заключения.
Сохатый оторвал голову от рук и будто в замедленном кино развернулся лицом к хозяину кабинета.
— Что?
Казалось, он еще не понимал всего того, что только что услышал. Но, наконец, смысл сказанного начал медленно проникать в его мозги, и он облизал губы. Сглотнул большим костистым кадыком, и было видно, как его глаза наполняются ужасом.