Тихий американец
Шрифт:
— Он умер не от этого, — сказал Виго, показывая рану на груди. — Его утопили в тине. В легких у него нашли тину.
— Вы работаете очень оперативно.
— В этом климате иначе нельзя.
Они втолкнули носилки обратно и захлопнули дверцу. Резиновая прокладка амортизировала удар.
— Вы ничем не можете нам помочь? — спросил Виго.
— Ничем.
Мы пошли домой пешком, — мне не к чему было больше заботиться о моем достоинстве. Смерть убивает тщеславие, она лишает тщеславия даже рогоносца, который боится показать, как ему больно. Фуонг все еще ничего не понимала, а у меня не хватало умения объяснить ей исподволь и деликатно. Я ведь корреспондент и привык мыслить газетными заголовками:
— Зайдем на минутку на телеграф, ты не возражаешь?
Я заставил ее подождать на улице, отправил телеграмму и вернулся к ней. Посылка телеграммы была пустым жестом: я отлично знал, что французские корреспонденты уже обо всем оповещены, и даже если Виго вел честную игру (что тоже было возможно), цензура все равно задержит мою телеграмму, пока французы не пошлют своих. Моя газета узнает эту новость из парижских источников. Правда, Пайл не был такой уж крупной фигурой. Не мог же я написать правду о его пребывании здесь или хотя бы о том, что, прежде чем умереть, он стал виновником не менее пятидесяти смертей. Ведь это нанесло бы вред англо-американским отношениям и расстроило бы посланника. Тот очень высоко ценил Пайла, недаром Пайл получил отличный аттестат по одному из тех невероятных предметов, которые почему-то изучают американцы: искусство информации, театроведение, а может, даже дальневосточный вопрос (ведь Пайл прочел такую уйму книг).
— Где Пайл? — спросила Фуонг. — Него они хотели?
— Пойдем домой.
— А Пайл придет?
— Он так же может прийти туда, как и в любое другое место.
Старухи все еще сплетничали в холодке на площадке. Когда я открыл дверь в свою комнату, я сразу же заметил, что в ней был обыск: она была прибрана куда более тщательно, чем обычно.
— Хочешь еще одну трубку? — спросила Фуонг.
— Да.
Я снял галстук и ботинки; антракт окончился: ночь шла своим чередом. Фуонг, прикорнув на краю постели, зажгла лампу. «Мое дитя, сестра моя» с кожей янтарного цвета. Sa douce langue natale note 9 .
Note9
сладостный говор ее родины (фр.)
— Фуонг, — окликнул я ее. Она разминала шарик опиума. — Il est mort note 10 , Фуонг.
Держа иглу, она поглядела на меня нахмурившись, как ребенок, который хочет понять, что ему сказали.
— Tu dis? note 11
— Pyle est mort. Assassine note 12 .
Она положила иглу, откинулась назад на корточках и поглядела на меня. Не было ни слез, ни сцен, она просто задумалась, — это были глубокие и очень личные мысли человека, которому придется изменить всю свою жизнь.
Note10
он мертв (фр.)
Note11
Что ты сказал? (фр.)
Note12
Пайл мертв. Убит (фр.)
— Тебе, пожалуй, сегодня лучше остаться здесь, — сказал я.
Она кивнула и, взяв иглу, снова стала подогревать мастику. В эту ночь я проснулся от короткого глубокого сна, который
2
В то утро, когда Пайл впервые появился возле «Континенталя», я был по горло сыт своими американскими коллегами: рослыми, шумными, хоть и пожилыми, но так и не ставшими взрослыми, вечно отпускавшими злобные шуточки по адресу французов, которые, что там ни говори, все-таки проливали кровь в этой войне. Время от времени, когда следы какой-нибудь стычки были аккуратно подчищены, а жертвы ее убраны с поля боя, корреспонденты садились в самолет и через четыре часа приземлялись в Ханое, где главнокомандующий произносил им речь, после чего, переночевав в Доме прессы, который, по их словам, мог похвастаться лучшим барменом во всем Индокитае, они вылетали на «место сражения», осматривали его с высоты трех тысяч футов (куда не достигали пули даже тяжелых пулеметов), а потом с шумом, но в полной безопасности, возвращались, как со школьного пикника, назад, в отель «Континенталь» в Сайгоне.
Пайл же был тихий и с виду такой скромный; в тот первый день нашего знакомства мне порою приходилось пододвигаться поближе, чтобы его расслышать. И он был очень, очень серьезный. Его зачастую передергивало от шума, который производила американская пресса на террасе над нами, — на верхней террасе, по общему мнению, были куда менее опасны ручные гранаты. Но он никого не осуждал.
— Вы читали Йорка Гардинга? — спросил он меня.
— Нет. Насколько помнится, нет. А что он написал?
Он посмотрел на кафе-молочную напротив и сказал мечтательно:
— Там, кажется, можно выпить настоящей содовой воды.
Меня поразило, какая острая тоска по родине заставила его подумать именно об этом, несмотря на всю непривычность обстановки. Но ведь я и сам, когда впервые шел по улице Катина, прежде всего обратил внимание на витрину с духами Герлена и утешал себя мыслью, что до Европы в конце концов всего тридцать часов пути. Пайл с неохотой отвел глаза от молочной.
— Йорк написал книгу под названием «Наступление красного Китая». Значительное произведение.
— Не читал. А вы с ним знакомы лично?
Он с важностью кивнул и погрузился в молчание. Но сам же нарушил его, чтобы смягчить впечатление от своих слов.
— Я знал его не очень близко, — сказал он. — Встречался всего раза два.
Мне понравилось, что он боится прослыть хвастуном, претендуя на знакомство с этим — как бишь его? — Йорком Гардингом. Потом я узнал, что Пайл питал глубочайшее почтение к так называемым «серьезным писателям». В эту категорию не входили ни романисты, ни поэты, ни драматурги, разве что они отражали «современную тему», но даже и тогда Пайл предпочитал, чтобы описывали факты без затей, как пишет Йорк Гардинг. Я сказал:
— Знаете, если где-нибудь долго живешь, пропадает охота читать про это место.
— Конечно, интересно послушать мнение очевидца, — сказал он уклончиво.
— Чтобы потом сверить его с тем, что пишет ваш Йорк?
— Да. — Должно быть, он заметил в моих словах иронию и добавил с обычной вежливостью: — Я сочту большим одолжением, если вы найдете время проинструктировать меня по основным вопросам. Видите ли, Йорк был здесь больше двух лет назад.
Мне понравилась его вера в Гардинга, кем бы этот Гардинг ни был. Особенно после злословия корреспондентов, их незрелого цинизма. Я предложил: