Тихий американец
Шрифт:
— Выпейте еще бутылку пива, а я постараюсь рассказать вам о положении дел.
Я начал говорить, он слушал меня внимательно, как примерный ученик. Я объяснил ему, что происходит на Севере, в Тонкине, где французы в те дни судорожно цеплялись за дельту реки Красной, — там лежат Ханой я единственный порт на Севере — Хайфон и выращивается большая часть риса. А когда наступает пора уборки, начинается ежегодная битва за урожай.
— Так обстоят дела на Севере, — сказал я. — Эти несчастные французы смогут там удержаться, если на помощь вьетминцам не придут китайцы. Ведь война идет в джунглях, в горах и в болотах, на затопленных полях, где вы бредете по шею в воде, а противник вдруг улетучивается, закопав оружие и переодевшись в крестьянское платье… У вас есть возможность комфортабельно
— А здесь, на Юге?
— Французы контролируют основные дороги до семи часов вечера; после семи часов у них остаются сторожевые вышки и кое-какие города. Это не значит, что вы и тут в безопасности: в противном случае не надо было бы огораживать рестораны железными решетками.
Сколько раз я уже все это объяснял. Я был похож на пластинку, которую заводят для просвещения новичков — заезжего члена парламента или нового английского посланника. Иногда я просыпался ночью со словами: «Возьмите, например, каодаистов, солдат хоа-хао, Бин-Ксюена…» Это были наемные армии, которые продавали свои услуги за деньги или из чувства мести. Чужеземцы находили их очень живописными, но я не вижу ничего живописного в предательстве или двуличии.
— А теперь, — сказал я, — появился еще и некий генерал Тхе. Он был начальником штаба у каодаистов, но сбежал в горы, чтобы драться с обоими противниками — и с французами, и с коммунистами…
— Йорк, — сказал Пайл, — писал, что Востоку нужна третья сила.
По-видимому, я должен был тогда же заметить фанатический блеск в его глазах, преклонение перед фразой, перед магией числа: «пятая колонна», «третья сила», «день седьмой»… Пойми я сразу, на что было устремлено это неутомимое, нетронутое сознание, я мог бы уберечь всех нас и даже самого Пайла от многих неприятностей. Но я оставил его во власти абстрактных представлений о здешней действительности и пошел совершать свою каждодневную прогулку по улице Катина. Ему придется самому познакомиться с тем, что его окружает; оно овладевало вами, как навязчивый запах: рисовые поля, позолоченные пологими лучами вечернего солнца; тонкие росчерки удочек, снующих над каналами, как москиты; чашечки с чаем на террасе у старого священника, и тут же — его кровать, рекламные календари, ведра и битые черепки — намытый временем мусор всей его жизни; похожие на ракушки шляпы девушек, чинивших взорванную миной дорогу; золото, молодая зелень и яркие одежды Юга, а на Севере — темно-коричневые и черные тона тканей, кольцо враждебных гор и стрекот самолетов, Когда я сюда приехал, я отсчитывал дни моего пребывания, как школьник, ожидающий каникул; мне казалось, что я неразрывно связан с тем, что уцелело от сквера в Блумсбери, с 73-м автобусом, проходящим под аркой Юстон-сквера, и с весной на Торрингтон-плейс. Теперь в сквере уже расцвели тюльпаны, а мне это безразлично. Мне нужен день, размеченный короткими взрывами — не то автомобильных выхлопов, не то гранат; мне хочется смотреть, с какой грацией движутся фигурки в шелковых штанах в этот пропитанный влагой полдень; мне нужна Фуонг, и дом мой передвинулся на тринадцать тысяч километров.
Я повернул тогда назад у резиденции верховного комиссара, где на страже стоят солдаты Иностранного легиона в белых кепи и малиновых эполетах, пересек улицу у собора и пошел назад вдоль угрюмой стены местной охранки; казалось, она насквозь пропахла мочой и несправедливостью. Однако и эта стена тоже была частью моего дома, как те темные коридоры и чердаки, которых так боишься в детстве. На набережной в киосках продавали последние выпуски порнографических журналов «Табу» и «Иллюзия», а матросы тут же на тротуаре пили пиво — отличная мишень для самодельной бомбы. Я подумал о Фуонг, которая, наверно, торгуется с продавцом рыбы в трех кварталах отсюда, прежде чем пойти к одиннадцати часам в кафе-молочную (в те дни я всегда знал, где она бывает), и Пайл незаметно улетучился у меня из памяти. Я даже не сказал о нем Фуонг, когда мы сели обедать в нашей комнате по улице Катина и она надела свое самое красивое шелковое платье в цветах, — ведь в тот день исполнилось ровно два года с тех пор, как мы встретились в «Гран монд» в Шолоне.
Никто из нас не помянул о нем, когда мы проснулись наутро после его смерти. Фуонг встала раньше меня и приготовила чай. Нельзя ревновать к покойнику, и в то утро мне казалось, что прежнюю жизнь легко начать сначала.
— Ты будешь ночевать сегодня здесь? — спросил я Фуонг небрежным тоном, жуя рогульку.
— Мне придется сходить за вещами.
— Там, наверно, полиция, — сказал я. — Пожалуй, лучше мне пойти с тобой.
Ближе в тот день мы не коснулись темы о Пайле.
Пайл занимал квартиру в новой вилле, недалеко от улицы Дюрантон — одной из тех магистралей города, которые французы постоянно делили на части в память о своих генералах; таким образом улица де Голля, после троекратного деления, стала и улицей Леклерка, а та в свою очередь рано или поздно вдруг станет и улицей де Латтра. Сегодня должна была прилететь из Европы какая-то важная персона: вдоль всего пути к резиденции верховного комиссара через каждые двадцать шагов лицом к тротуару выстроились полицейские.
У дома Пайла, на дорожке, посыпанной гравием, стояло несколько мотоциклов. Вьетнамец-полицейский проверил мое удостоверение. Он не пустил Фуонг в дом, и я пошел разыскивать французского офицера. В ванной Виго мыл руки мылом Пайла и вытирал их полотенцем Пайла. На рукаве его костюма было жирное пятно, — машинное масло, вероятно, тоже было Пайла.
— Что нового? — спросил я.
— Машину его мы нашли в гараже. Бензина в ней нет. Вчера ночью он взял, по-видимому, велорикшу. Или чью-нибудь машину. А может, бензин вылили.
— Он мог пойти и пешком, — сказал я. — Разве вы не знаете американцев?
— Ведь ваша машина сгорела? — задумчиво продолжал Виго. — У вас есть новая?
— Нет.
— В общем, это неважно.
— Да.
— У вас есть какие-нибудь предположения? — спросил он.
— Сколько угодно.
— Расскажите.
— Видите ли, его могли убить вьетминцы. Они ведь убили в Сайгоне немало народу. Тело его было найдено возле моста в Дакоу, — это вьетминская территория, когда ваша полиция уходит оттуда на ночь. Он мог быть убит и агентами местной охранки, — такие случаи тоже известны. Может, им не нравилось, с кем он дружит. Может, его убили каодаисты за то, что он был знаком с генералом Тхе.
— А он был с ним знаком?
— Говорят. Может, его убил генерал Тхе за то, что он был знаком с каодаистами. Может, его убили приверженцы хоа-хао за то, что он заигрывал с генеральскими наложницами. Может, его убили просто с целью грабежа.
— Или просто из ревности, — сказал Виго.
— Или агенты французской охранки, — продолжал я, — которым не нравились его связи. А вы на самом деле хотите знать, кто его убил?
— Нет, — сказал Виго. — Я должен отчитаться, вот и все. Идет война, разве каждый год не убивают тысячи людей?
— Меня вы можете исключить из списка, — сказал я. — Я в этом деле не замешан. Не замешан, — повторил я, словно заповедь. — Меня оно не касается.
Если жизнь так устроена, пусть дерутся, пусть любят, пусть убивают, — меня это не касается. Моим собратьям по перу нравится называть себя корреспондентами, — слово, которое может означать «соответчик», — я же предпочитаю титул репортера. Я описываю то, что вижу, и ни в чем не принимаю участия. Даже своя точка зрения — это тоже своего рода соучастие.
— Что вы здесь делаете?
— Я пришел за вещами Фуонг. Ваши полицейские ее не пускают.
— Ладно, пойдемте вместе.
— Это очень любезно с вашей стороны, Виго.
Пайл занимал две комнаты, кухню и ванную. Мы прошли в спальню. Я знал, где Фуонг могла держать свою корзинку — под кроватью. Мы вытащили ее оттуда вдвоем с Виго; там лежали книжки с картинками. Я вынул из гардероба ее одежду: два праздничных платья и штаны. Казалось, им здесь не место и они пробыли тут совсем недолго, всего несколько часов, словно бабочка, которая ненароком залетела в комнату. В ящике я нашел ее маленькие треугольные трусики и коллекцию шарфов. Так мало вещей надо было уложить в корзинку, — куда меньше, чем берет с собой гость, уезжая за город на воскресенье.