Тихий Дон. Том 1
Шрифт:
– Аникей, пригляди за моим конем, – попросил он топтавшегося у лошадей Аникушку.
Тот молча поглядел ему вслед, на будничном, хмуром Аникушкином лице озабоченность сливалась с обычной скукой. Петро шагал, глядя на свои сапоги, забрызганные охровой глинистой грязью, и раздумывая: зачем бы это он понадобился командиру полка? Внимание его привлекла небольшая толпа, собравшаяся в конце платформы у бака с кипятком. Он подошел, еще издали вслушиваясь в разговор. Человек двадцать солдат окружили рослого рыжеватого казака, стоявшего спиной к баку в неловкой, затравленной позе.
Петро,
– Как же это ты ухитрился? А еще гайку тебе нашивали… – злорадно допытывался у рыжеватого казака вольноопределяющийся с веснушчатым умным лицом.
– Что такое? – полюбопытствовал Петро, тронув плечо стоявшего к нему спиной ополченца.
Тот повернул голову, ответил нехотя:
– Дизиртира пымали… Из ваших казаков.
Петро, усиленно напрягая память, пытался вспомнить, – где он видел это широкое рыжеусое и рыжебровое лицо атаманца. Не отвечая на назойливые вопросы вольноопределяющегося, атаманец редкими глотками тянул кипяток из медной кружки, сделанной из гильзы снаряда, прикусывая черным размоченным в воде сухарем. Далеко расставленные выпуклые глаза его щурились; прожевывая и глотая, он шевелил бровями, глядел вниз и по сторонам. Рядом с ним, придерживая за штык винтовку, стоял конвоировавший его пожилой коренастый солдат. Атаманец-дезертир допил из кружки, повел усталыми глазами по лицам бесцеремонно разглядывавших его солдат, и в голубых, по-детски простых глазах его неожиданно вспыхнуло ожесточение. Торопливо глотнув, он облизал губы, крикнул грубым негнущимся басом:
– Диковина вам? Пожрать не даете, сволочи! Что вы, людей не видали, что ль?
Солдаты засмеялись, а Петро, едва лишь услышал голос дезертира, сразу, как это всегда бывает, с поразительной отчетливостью вспомнил, что атаманец этот – с хутора Рубежина, Еланской станицы, по фамилии Фомин, и что у него еще до войны на еланской годовой ярмарке торговали Петро с отцом трехлетка-бычка.
– Фомин! Яков! – окликнул он, протискиваясь к атаманцу.
Тот неловким, растерянным движением сунул на бак кружку; прожевывая, глядя на Петра смущенными улыбающимися глазами, сказал:
– Не признаю, браток…
– С Рубежина ты?
– Оттель. А ты либо еланский?
– Я-то вешенский, а тебя помню. С батей лет пять назад бычка у тебя торговали.
Фомин, улыбаясь все той же растерянной, ребячьей улыбкой, как видно, силился вспомнить.
– Нет, заметило… не упомню тебя, – с видимым сожалением сказал он.
– Ты в Пятьдесят втором был?
– В Пятьдесят втором.
– Убег, стал быть? Как же это ты, братец?
В это время Фомин, сняв папаху, доставал оттуда потрепанный кисет.
Сутулясь, он медленно сунул папаху под мышку, оторвал косой угол бумажки и только тогда прижал Петра строгим, влажно мерцающим взглядом.
– Невтерпеж, братушка… – сказал невнятно.
Взгляд этот кольнул Петра. Петро крякнул, вобрал в рот желтоватый ус.
– Ну, землячки, кончайте разговоры, а то через вас как бы мне не попало, – вздохнул, вскидывая винтовку, коренастый солдат-конвоир. – Иди-ка, папаша!
Фомин, торопясь, сунул в подсумок кружку, попрощался с Петром, глядя в сторону, и зашагал в комендантскую увалистой, медвежковатой роскачью.
На вокзале, в буфете бывшего первого класса, за столиком гнулись командир полка и два сотенных командира.
– Ты, Мелехов, заставляешь себя ждать. – Полковник поморгал устало злобными глазами.
Петро выслушал известие о том, что сотня его поступает в распоряжение штаба дивизии и что необходимо усиленно присматривать за казаками, сообщая о всякой замеченной перемене в их настроении командиру сотни. Он, не сморгнув, глядел в глаза полковника, слушал внимательно, но в памяти неотступно, цепко, как приклеенные, держались мерцающий влажный взгляд Фомина и тихое: «Невтерпеж, братушка…»
Он вышел из парного теплого вокзала, направился к сотне. Здесь же, на станции, стоял полковой обоз второго разряда. Подходя к своей теплушке, Петро увидел обозных казаков и сотенного коваля. При взгляде на коваля у Петра выветрились из памяти Фомин и разговор с ним, он ускорил шаги с целью переговорить относительно перековки коня (в этот миг Петром уже владели будничные заботы и тревоги), но из-за красного угла вагона выступила женщина, нарядно покрытая белым пуховым шарфом, одетая не так, как одеваются в этих краях. Странно знакомый склад фигуры заставил Петра внимательней вглядеться в женщину. Она вдруг повернулась к нему лицом, заспешила навстречу, неуловимо поводя плечами, тонким, не бабьим станом. И еще, не различая лица, по этой вьющейся легкой походке Петро угадал жену.
Колкий приятный холодок докатился до сердца. Радость была тем сильней, чем неожиданней. Нарочно укоротив шаг, чтобы наблюдавшие за ним обозные не подумали, что он особенно уж рад, Петро шел навстречу. Он степенно обнял жену, поцеловал ее три раза, хотел что-то спросить, но глубокое внутреннее волнение пробилось наружу – мелко задрожали губы и словно отнялся язык.
– Не ждал… – заикаясь, выговорил он наконец.
– Голубок мой! То-то ты да переменился!.. – Дарья всплеснула руками. – Ты как будто чужой… Видишь, приехала проведать… Наши не пускали: «Куда тебя понесет?!» Нет, думаю, поеду, проведаю родимого… – тарахтела она, прижимаясь к мужу, заглядывая в глаза ему увлажненными глазами.
А у вагонов толпились казаки; глядя на них, покрякивали, перемигивались, нудились.
– Подвалило счастье Петру…
– Моя волчиха не приедет, отроилась.
– Там у ней без Нестора десятеро!
– Мелехов хучь бы своему взводу на ночушку бабу пожертвовал… На бедность на нашу… Кх-м!..
– Пойдемте, ребята! Кровью изойдешь, глядючи, как она к нему липнет!
В этот момент Петр не помнил, что собирался бить жену смертным боем – ласкал ее на людях, гладил большим обкуренным пальцем писаные дуги ее бровей, радовался. Дарья тоже забыла, что только две ночи назад спала она в вагоне с драгунским ветеринарным фельдшером, вместе с ней ехавшим из Харькова в полк. У фельдшера были необычайно пушистые и черные усы, но ведь все это было две ночи назад, а сейчас она со слезами искренней радости обнимала мужа, смотрела на него правдивыми ясными глазами.