Тихий Дон
Шрифт:
– Обзнакомьтеся. Это, Гриша, почти сосед наш, усть-хоперский, Подтелков.
Григорий и Подтелков молча пожали друг другу руки. Садясь, Григорий улыбнулся хозяину:
– Я наследил тебе – не будешь ругать?
– Не, не бойсь. Хозяйка затрет… Чай будешь пить?
Хозяин, мелкорослый, подвижной, как вьюн, щелкнул самовар обкуренным охровым ногтем, посожалел:
– Холодный придется пить.
– Я не хочу. Не беспокойся.
Григорий предложил Подтелкову папиросу. Тот долго пытался ухватить белую, плотно вжатую в ряд трубочку
– Не ухвачу никак… Ишь ты, проклятая!
Он наконец-то выкатил на крышку портсигара папиросу, поднял на Григория прижмуренные в улыбке, от этого еще более узкие, глаза. Григорию понравилась его непринужденность, спросил:
– С каких хуторов?
– Я сам рожак с Крутовского, – охотно заговорил Подтелков. – Там произрастал, а жил последнее время в Усть-Калиновском. Крутовский-то вы знаете – слыхал небось? Он тут почти рядом с Еланской гранью. Плешаковский хутор знаешь? Ну а за ним выходит Матвеев, а рядом уж нашей станицы Тюковновский хутор, а дальше и наши хутора, с каких я родом: Верхний и Нижний Крутовский.
Все время в разговоре он называл Григория то на «ты», то на «вы», говорил свободно и раз даже, освоившись, тронул тяжелой рукой плечо Григория. На большом, чуть рябоватом выбритом лице его светлели заботливо закрученные усы, смоченные волосы были приглажены расческой, возле мелких ушей взбиты, с левой стороны чуть курчавились начесом. Он производил бы приятное впечатление, если бы не крупный приподнятый нос да глаза. На первый взгляд, не было в них ничего необычного, но, присмотревшись, Григорий почти ощутил их свинцовую тяжесть. Меленькие, похожие на картечь, они светлели из узких прорезей, как из бойниц, приземляли встречный взгляд, влеплялись в одно место с тяжелым упорством.
Григорий с любопытством присматривался к нему, отметил одну характерную черту: Подтелков почти не мигал, – разговаривая, он упирал в собеседника свой невеселый взгляд, говорил, переводя глаза с предмета на предмет, причем куценькие обожженные солнцем ресницы его все время были приспущены и недвижны. Изредка лишь он опускал пухлые веки и снова рывком поднимал их, нацеливаясь картечинами глаз, обегая ими все окружающее.
– Вот любопытно, братцы! – заговорил Григорий, обращаясь к хозяину и Подтелкову. – Кончится война – и по-новому заживем. На Украине Рада правит, у нас – Войсковой круг.
– Атаман Каледин, – вполголоса поправил Подтелков.
– Все равно. Какая разница?
– Разницы-то нету, – согласился Подтелков.
– России-матушке мы теперя низко кланялись, – продолжал Григорий пересказ речей Изварина, желая выведать, как отнесутся к этому Дроздов и этот здоровила из гвардейской батареи. – Своя власть, свои порядки. Хохлов с казачьей земли долой, протянем границы – и не подходи! Будем жить, как в старину наши прадеды жили. Я думаю, революция нам на руку. Ты как, Дроздов?
Хозяин заюлил улыбкой, резвыми телодвижениями.
– Конешно,
– А Россия с этим помирится? – ни к кому не обращаясь, тихо спросил Подтелков.
– Небось помирится, – уверил Григорий.
– И будет одно и то же… Тех же щей, да пожиже влей.
– Как это так?
– А точно так. – Подтелков проворней заворочал картечинами глаз, кинул лобовой грузный взгляд на Григория. – Так же над народом, какой трудящийся, будут атаманья измываться. Тянись перед всяким их благородием, а он тебя будет ссланивать по сусалам. Тоже… Прекрасная живуха… камень на шею – да с яру!
Григорий встал. Отмеряя по тесной горенке шаги, несколько раз касался расставленных колен Подтелкова; остановившись против него, спросил:
– А как же?
– До конца.
– До какого?
– Чтоб раз начали – значит борозди до последнего. Раз долой царя и контрреволюцию – надо стараться, чтоб власть к народу перешла. А это – басни, детишкам утеха. В старину прижали нас цари, и теперь не цари, так другие-прочие придавют, аж запишшим!..
– Как же, Подтелков, по-твоему?
И опять забегали, разыскивая простор в тесной горенке, тяжелые на подъем глаза-картечины.
– Народную власть… выборную. Под генеральскую лапу ляжешь – опять война, а нам это лишнее. Кабы такая власть кругом, по всему свету, установилась: чтоб народ не притесняли, не травили на войне! А то что ж?! Худые шаровары хучь наизнанку выверни – все одно те же дыры. – Гулко похлопав ладонями по коленям, Подтелков зло улыбнулся, раздел мелкие несчетно-плотные зубы. – Нам от старины подальше, а то в такую упряжку запрягут, что хуже царской обозначится.
– А править нами кто будет?
– Сами! – оживился Подтелков. – Заберем свою власть – вот и правило. Лишь бы подпруги нам зараз чудок отпустили, а скинуть Калединых сумеемся!
Остановившись у запотевшего окна, Григорий долго глядел на улицу, на детишек, игравших в какую-то замысловатую игру, на мокрые крыши противоположных домов, на бледно-серые ветви нагого осокоря в палисаднике и не слышал, о чем спорили Дроздов с Подтелковым; мучительно старался разобраться в сумятице мыслей, продумать что-то, решить.
Минут десять стоял он, молча вычерчивая на стекле вензеля. За окном, над крышей низенького дома, предзимнее, увядшее, тлело на закате солнце: словно ребром поставленное на ржавый гребень крыши, оно мокро багровело; казалось, что оно вот-вот сорвется, покатится по ту или эту сторону крыши. От городского сада, прибитые дождем, шершавые катились листья, и, налетая с Украины, с Луганска, гайдамачил над станицей час от часу крепчавший ветер.
III