Тихий гром. Книги первая и вторая
Шрифт:
Смирнов, забавляясь потугами Кирилла казаться преданным и благодарным, подрасправил по-молодецки широченные плечи, сказал негромко:
— Ну-к что же, коль тебе так охота, пойдем!
Рословы проводили их до калитки, в избу вернулись. А Степку словно на аркане потянуло за Дурановым, так надо же коня и ходок на место водворить. Из-за плотины донеслось:
Люблю сани с подрезами, А коня — за быстроту. Люблю милую с кудрями, А еще — заЗа прудом кто-то звонкоголосый озорно пропел почти речитативом:
Кто Царь-колокол подымет, Кто Царь-пушку повернет? Коля водочкой торгует, Шура карты продает!Кирилл в обнимку шагал со Смирновым, безумолчно сыпал словами, а Иван Васильевич, услышав частушку, сплюнул, выругался:
— Ах, стервецы! Это ведь они про царскую монополию на водку да на карты песню склали. Ничего не боятся, беспутные!
— Да што там, Иван Василич! За глаза царя кто же хвалит. Давно сказано. Вольно собаке на владыку брехать. Давай-ка и мы споем:
Чернобровая девчоночка, Напой мине водой. Я на рыжем жеребеночке Приеду за тобой.Смирнов въедливо уставился взглядом за плотину, Кирилл ухарски пропел еще одну частушку:
Мы по улочке идем, Не чикаем, не брякаем. Кому надо надаем — Долго не калякаем!А потом, глубоко вдохнув, залился протяжным разбойничьим свистом. На противоположной стороне плотины вдруг объявилась целая ватага подростков. Настроены были они явно воинственно. А Кирилл Платонович, шагая по-пьяному, рукой держался за Смирнова, ногой же то и дело попадал под ноги казаку. Тот запнулся один раз, после того насторожился и, когда вновь подвернулась ему нога спутника, будто не заметив, двинул ее так, что у Кирилла едва сапог не слетел.
Скопом начали наскакивать ребята. Нападали они вроде бы на обоих, но Смирнова облепили гуще, словно муравьи. А возле Кирилла подскакивали так себе, для порядка. Остановился Иван Васильевич, повернулся проворно и давай расшвыривать налетчиков. Как горох посыпались они от него. Яшка Шлыков летел-летел, перевертывался-перевертывался — на спуск угодил, только на плотине остановился. А Ванька Данин и дальше бы летел, да плетень у старой рословской избы остановил его.
Ребята, поднимаясь и стряхивая с себя пыль, держались в отдалении, не решаясь наскакивать, но и не отставали. А тут к ним женатики присоединяться стали, мужики немолодые. Зачуял Иван Васильевич недоброе. Снова Манюшкин взгляд припомнил и понял, что не случайно народ сюда стекается. Зябко лопатками пошевелил. И коротко в уме перевел, глядя на показавшегося против Леонтьева двора кума Гаврюху: «Порол я вас мало!»
Словно бы отвечая на его мысли, Кирилл Платонович задиристо и громко спел:
ПустьВ это самое время, как снег на голову, обрушился сзади сильнейший удар. Кулаком вроде бы. Не успел Иван Васильевич обернуться, сбоку, повыше уха какой-то твердостью оглушило. И пошло! Со всех сторон посыпалось — отгребать не успеешь. Минуты три всего и продержался на ногах Смирнов — сшибли его. Затрещал шлыковский плетень: кум Гаврюха жердь из него выламывал.
— Ты чего ж эт, — закричала на него Манюшка, — убивство, что ль, затеваешь! — Леонтия она загнала на печь, приказав не приближаться к окну.
— Бить дык бить, лети-мать, а не бить, дык нечего и руки марать, — деловито ответил кум Гаврюха. — А Леонтия свого, небось, под подол запрятала. Не видать его тута.
Манюшка скрылась в сумерках крытого двора, захлопывая за собою узенькую дверку и недовольно ворча:
— Дураки да бешены, знать, не все перевешены.
Не раз отведав обжигающей смирновской плети, Манюшка убежденно считала, что поучить казака непременно надо, но только чужими руками. Яшке надерет она космы, коли дознается, что в драку ввязался…
А на улице ядовито покрякивали мужики, негромко поминали матерей, чертей, и душу, и глотку — кому что на память взбредет. Слышались хлесткие удары — то глухие, то звонкие.
Смирнов, сбитый с ног, первое время пробовал вырваться из окружения, выхватывал у мужиков палки, отмахивался ими, но потом, обессилев, перестал сопротивляться, затих. Озверев, мужики лупили его чем попало.
— Разбейси, кувшин, пролейси, вода! — приговаривал кум Гаврюха, охаживая великана жердью. — Вот тебе ве-енички! Вот тебе ве-енички, лети-мать! От ентих дольше чесаться не будет!
Почуяв близкую смерть и собравшись с последними силами, Иван Васильевич реванул, как сохатый в весеннем лесу. Голос его так зычно и могуче прогудел в предвечерней тишине, что Тимофей Васильевич, давно дожидаясь брата, на заимке услышал этот крик. Он и раньше несколько раз порывался наведаться в хутор, а теперь не стал откладывать.
И тут, в драке, после крика этого, на момент опешили вроде бы все, одумались: последняя минута человеку подходит. Побросали палки и подались врассыпную — кто куда. Возле Смирнова один Кирилл Платонович остался. Лежит с ним в обнимку, будто до беспамятства пьян, а сам все еще злобу вымещает: пинков поддает полумертвому, да между ног похлеще вдарить норовит. У мужиков отошла уж обида, притупилась. О себе спохватились думать — что будет, ежели не сдюжит казак, помрет? Лишку поусердствовали.
У Кирилла злоба неистребимая… Он и с мертвым счеты сводить не откажется. Однако, заслышав конский топот, недвижно замер Дуранов.
Атаман, подскакав к месту побоища, круто осадил коня и, легко соскочив с него, бросился к лежащим. За руку, обнимавшую Ивана Васильевича, он повернул Кирилла вверх лицом. Тот завозился на пыльной дороге, приоткрыл пьяные глаза. Тимофей Васильевич наклонился над братом. Разодрал на нем рубаху от ворота до подола, приглядывался, прислушивался: живой вроде бы брат, и вместе с тем на живого-то мало похож он.