Тихий гром. Книги первая и вторая
Шрифт:
Еще не видя птицы, почувствовал, как бешено колотится ее сердечко. Жалостливое что-то шевельнулось у самого в груди, когда разглядел, что у той правого-то крыла почти нет. Видать, сзади стригануло ее косилкой: часть оперения напрочь срезана и самый кончик кости отхвачен. Темно-вишневым наливом запеклась на косточке кровь. А в глазах у пичуги увидел Степка и страх, и мольбу, и будто бы они затуманились — вот-вот слезинки выкатятся.
Ласково погладил ее Степка, бережно опустил на землю и легонько подтолкнул — беги!
— Может, вырастет
Пока с покалеченной птахой нянчился, кони малость к запретному лесу отошли. Казачий это лесок. Но до него еще саженей полсотни осталось либо поболее. Оглядел коней так и этак — нет Карашки. А ведь видел его Степка вот только что! Всего-то их тут семь лошадей было. Куда делся меринок?
Изловил Бурку, зауздал, снял путо и, как все мальчишки на свете, когда не хватает роста, навесил петлю повода, придержав ее на холке рукой, ступил в петлю и взлетел на коня. Для начала отогнал подальше от греховодной полосы лошадей и поехал к стану Проказиных — рукой до него подать.
Никого возле шалаша не видно, кроме самого Ильи Матвеевича. Литовку отбивает, что ли, — скрючился. Чудной он у них какой-то. С весны, как растает снег, ни картуза, ни лаптей не носит — все лето босой ходит. Перед тем как в поле выезжать, собирает все, готовится, до позднего вечера во дворе топчется. После того чисто двор подметет и на кучу сора спать уляжется, чтобы не проспать петухов утром. Перед началом покоса вот так же делает. Носит он постоянно самотканный суконный армяк, старенькой опояской подвязанный. Рост у него повыше среднего, борода черно-бурая, окладистая. А волосы нечесаные как собьются, и не поймешь: котелок на нем или шапка. Сухой, жилистый.
Прокосы Илья Матвеевич заводит широченные и длины необыкновенной. Никто за ним угнаться не может. В самую горячую пору обедать на стан не ходит, а берет с собою за пазуху калач, и пока от конца к началу прокоса возвращается — пожевать успевает. Ребята его с радостью в работники бегут: не выстоять рядом с отцом ни за что.
Все это Степке доподлинно известно, потому пялится во все глаза и про Карашку забыл — как же это: никого на стану нет, а Илья Матвеевич один тут пробавляется?.. Поближе подъехал и увидел: не отбивает он, а насаживает литовку-то. Либо косовище не стерпело, либо пятку отворотил, медведь.
— Здравствуй, дядь Илья!
— Здорово, молодец!.. Хоть и сопливый ты, а сватом доводишься… Зачем пожаловал?
— Карашка, соловый меринок наш, кудай-то запропал…
— У казачишков ищи. Сдается мне, обротал его Нестер Козюрин. Во-он заимка его.
— Да я же только что вот Карашку видал. Вместе со всеми лошадями был он.
— Ви-идал! — передразнил Степку Илья Матвеевич, не отрываясь от своего дела. — Где видал, там и ищи, коль так!
Резанул сват цыганистыми глазами, кудлатой головой помотал, как бык от
Тяжко вздохнув, тронул Степка коня и направил к казачьей заимке. Чем ближе подъезжал к ней, тем больше чувствовал себя похожим на ту покалеченную перепелку. Сердечко вот-вот из-под рубахи выпорхнет, поймать не успеешь. До сей поры не примечал как-то, что жарища поднялась нестерпимая. Все тело липким потом взялось, даже глаза ест. Ветерок хоть бы какой в лицо пахнул — тишь могильная устоялась.
Вон она, козюринская землянуха стоит, редким плетнем огорожена. Конюшня под соломенной лапасной крышей ветром подбита. За двором, тоже в загородке, ульев штук пять виднеется. Лес тут пошел сплошняком, и тенью от солнышка прикрывает, а прохлады — никакой, вовсе дышать нечем стало.
Из двора навстречу Степке здоровенный пестрый кобель выкатился. Лает он остервенело, клыки белые скалит, космами длинными трясет, когда подпрыгивает возле Бурки, а Степка ноги повыше подбирает: зацепит клыком за лапоть — враз на землю стащит.
Во дворе стол на двух вкопанных столбиках, на нем бутылка недопитая стоит, хлеб, сало, картошка в чугунке нечищеная, парок от нее идет. На лавочках друг против друга сидят двое: Нестер Козюрин и еще какой-то казак. Краснющие оба, как из бани.
Подъехав к паршивым воротцам, из пяти палок слепленным, Степка остановился и произнес заранее припасенное приветствие:
— Здравствуйте, господа казаки! — громко сказать хотел, браво, а получилось хрипло: в горле сухота горькая. А тут еще кобель этот брехом своим глушит.
— Ты чего позабыл тута, мужичонок сопатый? — справился хозяин, пряча ухмылку в рыжих пушистых усах и поглаживая бритый подбородок.
— Коня, — фистулой пропищал Степка, — сказывают, вы увели нашего.
— Это какого еще коня? — тряхнул копной саврасых волос Нестер, распахнул ворот рубахи, обнажив золотистую волосатую грудь с крупными конопатинами. — Ты чего, щенок, плетешь!
В конюшне в эту минуту послышалось негромкое ржанье.
— Да вон он, Карашка наш, голос подает! — весь встрепенулся Степка.
— Я тебе такого Карашку покажу! — поднялся из-за стола Нестер и, по-пьяному вихляя ободранными сапогами, грозно двинулся к воротцам, тряхнув кулачищем. — Аж на том свете с толстым Карашкой встренешься!..
Как развернул Бурку и как пустил его галопом, когда отстал совсем осатаневший кобель — того Степка не упомнит, а только грохотал в ушах раскатистый казачий смех вдогонку. В момент у себя на стану очутился!
— Чего ты такой встрепанный? — хмуро спросил отец, выдергивая из бороды сухую ковылину, — отдыхал он под телегой на сене.