Тихий солдат
Шрифт:
– Коли ты намерен оставаться на службе, давай-ка мы тебя подучим нашим хитростям. Пригодятся еще.
Павел необыкновенно обрадовался этому, потому что искренне считал, что ему надо многому учиться, и теперь каждый свободный час старался провести с ними – с Сашей Пантелеймоновым и с Женей Рукавишниковым.
Руковшников был, напротив, очень высок, темен кожей и волосами, как и должно быть у цыган, и также, как большинство выходцев из его вольного племени, черноглаз. Говорили, что в действительности его когда-то звали иначе, но после поступления на службу в ОГПУ, даже еще во время учебы, кому-то из высокого начальства показалось то необычное имя скорее прозвищем, чем именем, и его записали на русский манер. Но национальные приметы и внешности, и характера все равно, разумеется, остались при нем. К Буденному его определили и за то, что он был великолепным наездником (а это маршал в мужчинах ценил
Оба чекиста великолепно стреляли из всех видов оружия. В тире они на спор друг с другом показывали Павлу прямо-таки чудеса со своими наганами и маузерами – на звук, на вспышку, на шепот, на быстрое мелькание, на секундное появление мишени. И ни одного промаха, ни одной ошибки. Оба к тому же еще и мастерски дрались. Даже низкорослый и компактный Пантелеймонов за считанные секунды одолевал огромного Павла, а вот друг с дургом они возились подолгу и не всегда с результатом для одного из них.
Они рассказывали Тарасову, что значит по-настоящему обыскать человека, да так, чтобы не обидеть его, потому что обыскивать приходилось высоких военных чинов, прежде чем их пускать к маршалу. Еще они учили Павла видеть глаза и мимику людей, угадывать их мысли, их намерения. Причем, молниеносно, почти как полет стрелы – времени на принятие решения ведь может не остаться. Рассказали, как быстро распознать левшу и тут же встать с его левой стороны, а не справа, как с другими. Они учили его мгновенно понимать, подготовлен ли человек специально к бою или никогда ничему такому не учился, как это сказывается и на чем. Вот, допустим, наймут нового повара, пузатого, с красной пропеченной рожей, с добрыми, веселыми глазами. Ну, какой он террорист! А вот и не так! Погляди за его руками, не левша ли, не спрятано ли это от других. Много ли точности в движениях в обычной, непрофессиональной его жизни, какие мышцы у него работают, когда он делает шаг, когда протягивает руку, когда поворачивает голову. Скоординирован ли, собран ли, каков его взгляд, быстрый и внимательный или рассеянный. А может быть, не рассеянный, а, наоборот, именно таким образом собранный, вот так по-своему сосредоточенный? А вон тот новый шофер? Ты погляди, как он быстроглаз, как ловок в делах, которые выходят за рамки его профессии. Откуда это, если он в анкете указал, что у него всего пять классов образования и короткая служба в пехоте. Главное – детали! Самые мелкие, самые безобидные. В них может быть и опасность, и спасение. Детали, детали, детали… Замечать эти самые детали они и учили Тарасова. Если бы он только знал, как это все пригодится ему в недалеком уже будущем и как это самым роковым образом изменит его судьбу, пустит ее по собственному пути!
Павлу это было интересно и очень важно. Позже выяснилось, что его обучение приказал вести сам маршал. Ему нравился этот собранный увалень, и он хотел его оставить при себе надолго.
Однако же вскоре стали происходить события в истории не только страны, но даже и ближайших Европейских государств, которые, если уж и не внесли решительных корректив в дальнейшую жизнь сержанта Павла Тарасова, то, во всяком случае, не могли не оказать на его судьбу весьма заметного влияния.
Маленькие люди, тихие солдаты шагают в колоннах, которые ведут большие люди и большие солдаты. Жизнь тех и других не только связана даже по бытовым, понятным, причинам, но, временами даже густо замешана в одном тяжелом зримом слитке. Случалось, что судьбы этих маленьких солдат вдруг становились неотъемлемой частью судеб целых народов и их вождей. Тут ведь можно и упустить тот скромный ручеек, который вливается в общий мощный поток, а, иной раз, даже в состоянии изменить его главное направление, неожиданно переполнив его своей последней, маленькой капелькой.
Решение о том, что сержант Павел Тарасов должен немедленно собраться и выехать с маршалом Буденным на пограничные территории Советского Союза, к его западным рубежам, поначалу не произвела на него такого впечатления, что вот он шагнул теперь в новую фазу своей жизни, из которой не сможет выйти почти до самого ее конца.
Действительная служба Тарасова должна была закончиться 31 декабря 1939 года, а дальше он намеривался остаться на сверхсрочную при маршале и при его охранной службе. Поэтому поездка на границу с Польшей воспринималась им как еще один полноценный опыт
Павел даже не успел предупредить Машу о том, что уезжает.
Вообще-то, он привык к эпатажным выходкам Семена Михайловича. Происходило обычно это либо в приемной и кабинете маршала, либо при инспекционных выездах в войска Московского округа, которыми тот как раз и командовал до конца 1939 года.
Павла в последнее время часто ставили не на дверях у тумбочки с трехлинейкой, а сажали за пустой стол сразу слева от двери. На поясе у него в этом случае висела массивная, грубой кожи, кобура с безотказным, смазанным наганом. Его учителя, Пантелеймонов и Рукавишников, тоже постоянно находившиеся здесь же, в неприметной задней комнатке, стали доверять Тарасову досмотр некоторых посетителей маршала. Только самых крупных и заметных людей никому досматривать не разрешалось, даже им. Никто не стучал их по карманам, не предлагал вытащить и оставить в столе у Павла все опасные предметы, потому что они и сами охранялись очень бдительно и ревностно.
Павлу не раз приходилось видеть здесь и низкорослого, надменного маршала Ворошилова в окружении его собственной, не менее надменной, охраны, и холодного Вячеслава Молотова, приезжавшего бог знает по каким делам, и казавшегося очень старым, козлобородого Калинина, и даже Ежова, а затем и Берию, когда Ежова сняли и расстреляли. Были и другие – Жданов, Коганович, Маленков, Вышинский. Эти приезжали чаще всего на какие-нибудь чествования или праздники. А кто-то, возможно, и по делам.
Когда начались громкие политические процессы, самым частым гостем был Вышинский. Особенно это касалось дел, связанных с военными. Перед каждым крупным арестом он приходил к Буденному или же приглашал его к себе, и они подолгу разговаривали за закрытыми дверями. Тогда же появлялись, каждый в свое время, Ежов или Берия. Что требовалось от Буденного, можно было лишь догадываться. Скорее всего, его поддержки, как человека, которого ценили в народе за прошлое (для этого делалось все возможное, включая создание исторических мифов о том, чего он и сам не всегда знал), и что можно было использовать не только на скорых судах, но и в его горячих высказываниях в газетах.
Павел всех их узнавал, перед всеми бодро вскакивал и вытягивался в струнку. Ежов, еще в 37-м, в апреле, с неудовольствием, снизу вверх, со своего карликового роста, воззрился на высокого Павла, и тот разом, всем телом, вспотел от страха. Таких гостей, разумеется, не обыскивали, не беспокоили. Буденного, несмотря на его амбиции и честолюбивые обиды, за важное действующее лицо в стране никто из высших чиновников по-прежнему не держал (миф и только миф, нужный для дела!). К нему, как уже говорилось, обыкновенно приезжали такие персоны лишь в обязательные по чину короткие гости (за исключением тех тайных переговоров, которые вели Вышинский или Берия с Ежовым), либо чаще всего как ходят к памятнику, с той лишь разницей, что памятник этот одушевлен и даже забавно эпатажен. К тому же, он, на их взгляд, комично был окружен шашками, револьверами, маузерами, звоном шпор и старых наград.
Основные приезды гостей случались на государственные праздники и, конечно же, на главный из них, по мнению самого Семена Михайловича, на его день рождения. Причем, праздновал он этот великий день обычно дважды в апреле – сначала по новому стилю – 13 апреля, а затем – по старому, 25 апреля.
13 апреля тридцать девятого года к нему по обыкновению приехали высокие гости, которые тут же заполнили приемную и один за другим ввалились в его обширный кабинет, увешанный кавалерийским оружием до самого потолка и щедро уставленный выпивкой да закусками. Обслуживали специальные, проверенные заранее особой чекистской службой официанты из «Метрополя». Вот их, официантов, и весь их хитрый, порой даже непонятный скарб Павел, потея и волнуясь, осмотрел и прощупал – все, до последней вилки, до каких-то щипчиков и ложечек с прихватами, с ситечками и крючками. Даже салфетки все развернул у себя на столе и повертел, помял в руках, чтобы ничего не попало в швы и между ними. Металлические предметы, а их было большинство, решительно отложил в сторону и вернул лишь под наблюдение троих угрюмых чекистов, приставленных к официантам.
Нарезку закусок производили в отсутствие маршала в специальной комнате для банкетов под неусыпным оком того же Тарасова. С кухонными ножами посторонние в кабинет маршала зайти не могли даже в сопровождении охраны, несмотря на то, что шашки, сабли, пики, шпаги, кинжалы и даже средневековые стилеты висели на всех его стенах и лежали на всех полках, загораживая обязательные собрания сочинений великих живых и умерших коммунистических классиков. Рукавишников и Пантелеймонов в это время строго фильтровали незнакомых людей и иную обслугу в приемной маршала.