Тихий солдат

Бинев Андрей Петрович

На внешности Германа Тарасова такая тяжелая ответственность сказалась не так, чтобы очень заметно. Даже Павел, человек не искушенный в оценках окружавших его людей и не знавший, какими эти люди должны быть в разных жизненных обстоятельствах, и то был искренне удивлен. Он судил об образе пока еще незнакомого и невиданного им человека по восторженной, очень короткой, но, тем не менее, достаточно эмоциональной речи помощника тамбовского военкома.

Герман Федорович был сдержанным человеком, с несколько нарочитой серьезностью, стремящейся

состарить его преждевременно, но в то же время, наносной, не соответствующей его веселому и даже бесшабашному характеру. В нем в постоянном сражении находились две могущественные силы: первая шла от природных его качеств, то есть от легкости характера, а вторая, напротив, была одета в тяжелые рыцарские доспехи, в которые военная жизнь его заковала еще в 1925 году, и звалась она долгом.

Итак, затянутый в командирские ремни и портупею, с тремя эмалевыми прямоугольниками в петлицах и с вышитыми на зеленом сукне на рукавах кумачовыми звездами, окантованными тонкой красной тесьмой, в зеленой фуражке, Герман Федорович выглядел военным франтом. Павел почти сразу узнал, что полковником Германа Тарасова звали лишь посторонние армейские чины, а внутри войск НКВД было принято другое звание – капитан госбезопасности, что как раз и соответствовало обычному армейскому полковнику.

Павел буквально прорвался к элегантному начальнику штаба округа в первое же утро. А перед тем, содрогаясь от холода и страха перед неизвестностью, ожидал его в тесной дежурке у ворот штаба.

Его сначала настороженно, потом чуть свысока, а после уже и снисходительно приняли двое часовых, одетых в тяжелые белые тулупы и в форменные треухи, завязанные тесемками на бритых подбородках. Один из них был с трехлинейкой, а другой – с наганом в кобуре. Первый оказался тульским, а второй хабаровским уроженцем.

– А чего тебе, паря, начштаба так срочно понадобился? – подозрительно, но на самом деле, со жгучим любопытством, принятом в узком, закрытом сообществе людей, для которых любая новость – острое развлечение, несколько раз подряд вопрошал туляк.

Он при этом щурился, резал остреньким глазом.

– Надобно, – коротко отвечал Павел и краснел почему-то.

– А что это у тебя в сидоре? – не унимался тот же часовой.

– В ентом? – Павел, лукаво поглядывая на красноармейца, поднимал свой тощий мешок, играя вроде бы в дурачка и растягивая тем самым время.

– В ентом! – передразнивал тульчанин, – В ентом у тебя, деревня, драная рубаха, стираные портянки да вошь на аркане, чтоб не убёгла, не заплатив. Вон в том? Уж не бомба ли?

Хабаровец громко смеялся над издевательским тоном сослуживца, но при слове «бомба» становился серьезным и бдительным по виду.

О том, что один из Тулы, а второй из Хабаровска, Павел узнал уже через двадцать минут знакомства, когда ему плеснули в алюминиевую кружку обжагающе-горячего чая да кинули туда колотого сахара из красноармейского пайка.

– Не могу я вам, братцы, сказать… Тут не моя тайна, – оправдывался Павел

и опять краснел до макушки, – Нет тут бомбы. Что я, враг какой! Товарищу полковнику от старого друга гостинец.

– Товарищу полковнику, товарищу полковнику…, – дразнил его туляк, – Там он «товарищ полковник», за воротами, а в погранвойсках, потому как мы энкаведе, это не так называется.

– А как? – искренне удивлялся Павел.

– Капитан госбезопасности, – на этот раз отвечал хабаровец, подняв к небу палец в вязаной коричневой перчатке, – вот как!

– Понял…, – хмуро кивал Павел и зажимал в ногах свой тяжелый мешок. Он и чай потом пил из кружки, не выпуская из-под ног своей тяжелой поклажи.

– Служить, значит? – спросил туляк задумчиво лишь для того, чтобы не потерять нить разговора.

– Верно…

– Так точно, а не «верно»! – вновь издевательски подлавливал его хабаровец.

– Так точно! Служить. Я сам попросился. Мне отсрочку на год давали, как всем у нас в деревне… мужиков-то совсем уж не осталось… А я все равно говорю, хочу в Красную Армию… Вот прислали…

– В НКВД тебя прислали, на границу, – как-то вдруг невесело буркнул хабаровец, – А где мужики-то ваши?

Павел засмущался и ответил в полголоса, сумрачно:

– Тамбовские мы.

– Ну и чо! – удивился хабаровец, – А мы хабаровские.

Но тут неожиданно за Павла как будто вступился туляк:

– Слыхал я…, пошинковали их в двадцатых шибко. Контрреволюция, вроде, банды, кулачье всякое… К нам они тоже драпали тогда. Я того не помню, мальцом еще был, а батя говорит, по ночам в окна стучали – пустите, ради Христа, с детьми, мол… Кого пускали, а кого…в шею и за порог. Иди, мол, стороной! Без тебя тут всякого хватает!

Он вздохнул тяжело. Хабаровец насупился.

– Так ты, паря, из этих…из кулаков, что ли! Контрреволюция, стало быть?

Павел вскочил на ноги и, как будто задыхаясь, выкрикнул:

– Да я тебе…!! С наганом стоишь тут! Думаешь, все можно? Какая я тебе контрреволюция? Кулака нашел! Да я комсомолец, если хочешь знать! Один на всю деревню. Впроголодь всю жизнь! Шестеро сестер, мать…одна, батя-то наш помер… В колхозе они все! От зори до зори! Контрреволюция! Сам ты контрик!

– Да ладно тебе! – успокаивал тульчанин и недовольно, с обидой почти за земляка, стрелял глазами в хабаровца, – Вроде, тихоня тихоней, а вон как тебя разобрало-то!

Тогда он и протянул Павлу кружку с чаем и с двумя осколками серого сахара.

– На вон…, чайку похлебай! Еще навоюешься, тихоня! Тут, брат, граница! Держи ухо востро!

Павел, все еще хмурясь, взял в руки обжигающую пальцы кружку и вспомнил, что и помощник военкома говорил ему «держать ухо востро». Дельный, оказывается, был совет. А то…«мужиков не осталось, сам попросился на службу». Кто его за язык тянул!

Один за другим прошли сквозь дежурку командиры в тулупах и шинелях. Все были в зеленых фуражках, продрогшие, с красными ушами от мороза.