Тим
Шрифт:
– Ты должен завтра с утра, как солнце взойдет, уйти, – настойчиво продолжал отец. – Сегодня уже поздно. На природе Оборотней нет, только в искусственных конструкциях вроде домов. Не ночуй в домах. Или построй новый. В общем, придумай что-нибудь, мы уже обсуждали.
Да, мы обсуждали мое выживание. С тех пор, как поняли, что мои родители – больше не люди в полном смысле этого слова.
***
Весь остаток дня я собирал манатки, укладывал еду, выбирал оружие. Все это добро я должен тащить в рюкзаке, и этот рюкзак не должен мешать быстро двигаться
Пока возился, наступили сумерки, и я запер дверь в свою комнату. Включил свет и продолжал думать над тем, что брать, а что оставить. Специально изо всех сил напрягал мозги, чтобы не думать больше ни о чем. Но все равно думалось.
Думалось о завтрашнем путешествии неизвестно куда. Родители не могли дать совет – сами не знали. Мы сошлись во мнении, что идти надо на юг, там теплее… Но, с другой стороны, в южных странах и народу больше, а это значит, что больше Буйных и Оборотней. А еще где-то затаились те, кто ушел под Музыку… Во что они превратились? Не в березки же с сосенками?
Ну, и думалось о Вите, который очухался в спальне в обществе моих родителей, в сумерках. Я вопреки воле прислушивался, но ничего не слышал. Вите мы заткнули рот кляпом. В какой-то момент почудилось, что где-то в соседней квартире что-то ударило по стенке. А может, не в соседней, а в спальне родителей?
У меня взмокла спина. Но звуки не повторялись. Иногда я радовался, что у меня с фантазией плоховато, в школе никогда не знал, о чем писать в сочинении на свободную тему. Не представлял, что сейчас чувствует Витя.
Мне его жалко не было. Сволочь он, как и все люди. Как и я.
Мы все заслужили то, что случилось. Все люди – это быдло, приспособленцы и серая масса. И единицы тех, кто ни рыба, ни мясо, настолько невнятные субъекты, что даже отнести к какой-то конкретной категории невозможно. Они – то есть мы – стали Бродягами.
А может быть, мы – герои? Я – герой?
Тогда почему мы не находим друг с дружкой общий язык? Ненавидим друг друга, подставляем, не объединяемся в команду Мстителей? Гонор мешает? Или эгоизм? Или равнодушие?
Нет, я не равнодушный и не эгоист. Иначе давно бросил бы родителей, как только они начали превращаться – сначала на несколько минут глухой ночью, потом на час, два часа… на всю ночь. Родители меня ведь гнали прочь из дома – чтобы не убить или не сожрать против воли. А я уперся, как осёл. Тогда отец помог мне установить соседскую железную дверь. Я даже привел родителям того пьяного Бродягу…
Я люблю их. А они меня. И любовь эта не изменится никогда, во что бы не превратились мои родители. Они могут потерять человеческий облик, но никогда не перестанут быть Родителями.
…За железной дверью заскреблись.
Я бросил взгляд на окно – темно, одиннадцатый час.
Поколебался, выключил свет в комнате, встал у двери. Помявшись, вынул пробку из глазка и посмотрел.
В коридоре было
Зрение приспособилось к темноте, и я увидел мамин фартук, халат… Но лица не было – было лишь что-то черное, склизкое, шевелящееся множеством крохотных щупалец. Ни глаз, ни носа – только пасть до ушей, полная тускло отсвечивающих зубов.
Чудовище в одежде матери слонялось по коридору, и я кожей чувствовал его тяжелый взор на мою дверь. Оно хрипело, бормотало что-то под нос, потом резко наклонилось и принялось расхаживать на четырех конечностях.
Внезапно откуда-то сбоку выдвинулось что-то черное, закрыв свет, и мне показалось, что я увидел чернильный глаз, полный голода и жажды…
Я отпрянул, заткнул пробкой глазок.
Наверное, они каждую ночь ходят здесь, под дверью, чувствуя живую плоть за ней. И с каждой ночью все меньше контролируют себя.
Я лег, заткнул уши берушами, закрылся одеялом с головой. Чудилось, что сейчас кто-то сорвет с меня одеяло, вцепится когтями и зубами…
Но никто не пришел.
Утром, когда взошло солнце, родители встретили меня на кухне. Они казались одновременно оживленными и больными. Щеки у обоих розовели, кожа разгладилась, они будто помолодели на десять лет. Но глаза горели лихорадочным блеском, а в улыбках таилось что-то хищное.
Я покосился в сторону спальни – дверь была заперта. Отец молча протянул мне ремень – мой ремень…
Родители впервые не делали вид, что едят вместе со мной. Просто сидели и смотрели на меня. Я молча ел. Потом пошел в свою комнату, поднял рюкзак и продел руки в лямки. Тяжеленький… Но это терпимо.
Я не знал, что сказать. Сейчас я навсегда уйду, надо бы речь толкнуть… Родители тоже молчали. Я вышел в прихожую, оглянулся.
– Папа, мама, – вырвалось у меня, и голос сорвался.
Мама не выдержала, рванулась ко мне, но отец удержал ее.
– Не надо, не трогай его…
Мама остановилась, в глазах блестели слезы.
– Что бы не случилось, сынок, – сказала она, – что бы не произошло, помни: мы будем тебя всегда любить.
Папа кивал, губы его тряслись.
– Я знаю, – наконец сказал я. – И я вас тоже всегда буду любить. Прощайте.
И, перешагнув порог в последний раз, аккуратно прикрыл входную дверь за собой.
Глава 2. ПАСТЫРЬ
В городе заводить брошенные машины и куда-то ехать себе дороже – Буйных разбудишь, да и не проехать далеко из-за заторов, но на окраине появляются некоторые возможности. На выезде из города я наткнулся на симпатичную машинку, Мицубиси Паджеро Спорт. С ключами в замке, зеркальными мужскими очками за солнцезащитным козырьком, коробкой с высохшими крылышками “КиЭфСи”, полным баком бензина и недопитой бутылкой “Пепси”. Водитель, видно, услышал Дьявольскую Музыку, выбрался из машины и ушел неведомо куда.