Тимур на Кавказе
Шрифт:
— Сам знаешь, Франческо, какому. Ты так же его любишь, как и мы. Антонио нам всё рассказал про тебя.
Я понял: речь шла о Чезаре Дориа.
— Что случилось?
Лауренцио мне рассказал, что за долгую и скучную стоянку «Сперанцы» в гавани Каффы произошло несколько неприятностей: например, арбалетчик Кастро с пятью товарищами за пение на улице ночью, по приказу консула, пробыл в каземате семь суток: Микель Малапарте отказался идти на дежурство в доме консула — тоже сидел семь дней; сам Лауренцио тоже попал в темницу на 7 дней; не успел вовремя вскочить при проходе, «подесты» города. Этих «семи дней» целая куча, — пояснил Кастро.
— Консул, когда ты с Дориа возвратился из плена, нажаловался ему на нас и передал список всех наказанных. Вчера вечером на каракку приехал Чезаре. Нас выстроили. Он громко прочёл список и сказал: «В Генуе вы с процентами заплатите по векселю, который вы дали в Каффе, бестии!? Что ты думаешь, Франческо?
«От него можно всего ждать», — подумал я, вспоминая поступок Дориа с Антонио.
Я положил руку на плечо Лауренцио и сказал:
— Успокойтесь. Я буду делать доклад в «Совете по делам Хазарии» [114] , и я уверен, что мне удастся вас защитить.
114
Учреждение в Генуе, ведавшее всеми делами генуэзских факторий на Черном море.
Они меня благодарили, но мои слова не рассеяли их опасений. Я заметил, как сильно взволнованы были стрелки и матросы, и подумал, что это добром не кончится.
Я перевёл беседу на кавказские события, и мои слушатели успокоились. Вокруг было безлюдно; налево — синяя гладь моря, направо — жёлтая, выжженная солнцем крымская степь. Вдали показался всадник. Спутники мои распрощались со мною и свернули о прибрежной дороги в степь, с намерением войти в город через северные ворота; там был рынок. Громадное белое, как вата, облако повисло над Каффой. Я подумал: дурной знак — будет «гроза», а всё-таки я постараюсь на пути в Геную образумить Дориа.
Вечером я хотел поехать на «Сперанцу». Мне хотелось побеседовать е нашим добрым капитаном о настроений команды судна. Но над городом разразилась гроза. Из окна дома, где я жил, я видел, как порывы ветра высоко подымали зеленоватые волны с белой гривой и бросали их на чёрные круглые бока «Сперанцы», — и она то низко кланялась городу, то гневно вздымала грудь над волной, словно готовясь к прыжку, но цепь её крепко держала на месте, и «прора» судна вновь глубоко уходила в воду. «Тяжело сейчас на судне», — подумал я и вспомнил красавицу-зихийку, купленную Чезаре в Пецонде. Старик-капитан жалел её: в моё отсутствие устроил девушку с дуэньей в моей каюте. Он мне говорил, что она часами сидит на корме и безмолвно смотрит в сторону Кавказа. Старуха ухаживала за ней как за больной. Она знала греческий язык очень слабо: научилась ему в Пецонде за год рабства. По вечерам рассказывала скучавшему на стоянках то в Мапе, то в Каффе капитану про быт зихов. Она знала отца Мариам, так звали девушку. Отец отвёз её после смерти матери на воспитание к старшей своей дочери. Она была замужем за убыхом и жила в Хосте на берегу Понта. Отец был уже стариком и очень любил маленькую Мариам, часто приезжал через перевал с Копы. Девочка научилась в Хосте рукоделию. В Хосте есть генуэзская фактория и одна добрая генуэзка от скуки научила Мариам плести красивые кружева. Когда отец привёз её обратно в родную землю темиргоевцев, все девушки завидовали её искусству шить одежду, вышивать её узорами, а особенно плести неведомые для зихов кружева.
Отец её был знаменитый наездник Пшемаф Вомотоко. Про него даже на пирах пели песню. Ногайский князь, кочевавший по правому берегу Копы, был с ним во вражде за убийство и решил отомстить жестоко. Он знал, что отец Мариам без ума любит свою дочь, и украл её, когда она ехала на арбе к тётке в соседний аул, отвёз через перевал Марух в Пецонду и продал ромею.
Капитан и в Мапе и в Каффе отпускал девушку со старухою гулять по городу, под надзором, конечно. Чезаре узнал об этом и сделал выговор старику. С тех пор Мариам не сходила на берег. Я знал, что бедная девушка не переносила качки. И теперь, глядя на качавшиеся во все стороны мачты корабля, я с трудом подавил подступивший к горлу крик бешенства».
Чезаре подробно ознакомился со всеми делами нашего консулата. Все распоряжения консула Карло Висконти были признаны разумными. Чезаре только указал ему на слабое развитие генуэзских торговых сношений с Маджаром. Затем он занялся разбором дела о казни братьев Пицигани, продавших дочь зихского князя, клиента генуэзцев. Следствие показало, что консул поступил вполне законно. Висконти повеселел и на прощанье устроил нам торжественные проводы с иллюминацией, пальбой с эскадры и из генуэзской крепости [115] . Вся палуба «Сперанцы» была завалена подарками дожу, Чезаре, его сёстрам, сенаторам: серебряные сосуды, меха, оружие, зихские одежды; роскошные девичьи тиары в серебряных позументах с золотыми пуговицами, шёлковые платья адыгеек, подаренные женою консула для сестёр Чезаре, бочки крымского вина, древнее скифское оружие. Один богатый купец поднёс Чезаре мраморную древнегреческую статуэтку Дианы, найденную в древнем каффском замке: у бортов «Сперанцы» стояли корзины с виноградом, яблоками, грушами, громадными скифскими арбузами и дынями. Экипаж «Сперанцы» тоже был не забыт. Якорь поднят. Последние бокалы. Консул уже в лодке. «Виват, Дженова!» Паруса, надулись, — и через два часа Каффа, её башни, генуэзский собор скрылись из глаз. Слева показался берег. «Там устье реки Копы, — сказал нам капитан, — за этим голубым холмом».
115
Остатки её до сих пор уцелели в Феодосии на набережной.
Я подумал: «Я вижу сейчас конец той великой реки, у начала которой я родился. Где-то я найду свой «конец»?
СНОВА В ПОНТЕ
К вечеру я снова был у кавказских гор близ Мапы. Не останавливаясь, «Сперанца» салютовала генуэзской крепости; та отвечала двойным салютом: комендант и гарнизон знали, что они нам обязаны своим спасением of меча азийцев и хотели хоть этим знаком выразить свою признательность. «Сперанцу» они хорошо знали: она простояла в Мапе в ожидании нас три недели, как это было условлено Чезаре с капитаном перед отъездом из Пецонды. Чезаре велел благодарить мапцев трёхкратным спуском флага.
На ночь мы отошли далеко от берегов: на вторые сутки мы были на траверсе мыса, где подверглись памятной атаке «камаритов». Я посмотрел в зрительную трубу на берег: там было пустынно. Но мы по опыту знали, как обманчива эта пустынность. Южный склон кавказского хребта не подвергался удару азийцев, и племена, живущие здесь, по-прежнему вели с нами сношения во всех факториях.
На корабле было спокойно. Но я заметил, что обычных песен не было. Погода была благоприятная, и на четвёртый день мы бросили якорь в Пецонде. Здесь Чезаре хотел взять на борт Бенвенуто Сфорца, высланного им из земли алан за его проступок. Последний считал нас уже погибшими, но не осмеливался один возвращаться в Геную, чувствуя свою вину. Поэтому обрадовался он нам так, что чуть не задушил Чезаре в своих медвежьих объятиях. Он свои волнистые кудри причёсывал так, чтобы они закрыли место, где было ухо.
Пецонда была переполнена рабами, цены стояли очень низкие: причина этому была та, что уцелевшие от азийского погрома жители плоскости бежали в горы и там легко попадали в плен. Они-то и принесли известие, что кабертайское хумаринское владение войсками одного из эмиров Тимура было сметено с лица земли; то же случилось и с селениями нашего знакомого аланского князя Александра [116] . Он сам был убит, а народ скрылся в неприступные окрестности Стробилос-монс, и теперь дорога через «Кюльхара» по северному склону заброшена, ущелья опустели. Несмотря на мои старания узнать судьбу моего родного аула, из расспросов я мог понять только одно: все аулы в верховьях реки Копы опустели. Мой аул был в их числе. С тоскою я думал о матери, о брате и о других родных. Опять согнали с насиженных мест бедных людей. Опять жизнь впроголодь, а может быть, они уже умерли от меча или копья азийцев.
116
В нынешней Теберде.
— Да, теперь начнётся у вас, в Пецонде, замирание, — заметил Чезаре на совещании генуэзских купцов, собранном префектом по его приказанию: — ясно, «источники» питания — Маджар, Хумара, богатые племена — иссякли, «озеро» (Пецонда) тоже начнёт высыхать [117] … А пока делайте, что делали: есть ещё рабы — торгуйте рабами. А там увидим.
— Вот как генуэзцы ценят человеческую жизнь… — думал я, и старая злоба закипела в груди: она ещё больше усилилась, когда, возвратившись к себе, я узнал от Антонио, что его только что ударил Чезаре по лицу за измятый камзол. Я решил в Пецонде же привести в исполнение свой старый план: освободить Антонио от власти Чезаре. Я воспользовался расположением ко мне абхазского владетельного князя Шиарасиа и накануне нашего отъезда из Пецонды, когда Чезаре и его два друга были на попойке у префекта Пецонды, одел Антонио в новую одежду генуэзского дворянина, прицепил ему к поясу меч, написал от имени Чезаре письмо к князю мегрелов [118] с просьбой оказать покровительство генуэзским купцам и отправить подателя с первым греческим кораблём в Синоп; в окрестностях его было селение Антонио. Я дал старику двести дукатов. Мы сели верхом и через два часа были у князя Шиарасиа. Тот, ничего не подозревая и считая Антонио истинным послом, сейчас же дал ему свежую лошадь и с двумя проводниками отправил через Себастополис, по-абхазски «Акуа» [119] в город Зугдиди, где жил мегрельский князь. Прощаясь со мной, старик Антонио заплакал и только что-то бормотал. Я разобрал только следующие слова: «Я — человек, ты — человек, а те — звери… Я не знаю, чем тебя благодарить, что старика пожалел». И он долго оглядывался, сидя на быстро удалявшейся лошади.
117
Дориа оказался прав: с этого времени Пецонда и Себастополис начинают терять своё торговое значение.
118
Менгрельцы, жители бассейна Риона и Ингура, нижней его части.
119
Сухум.