Тимур на Кавказе
Шрифт:
Весело было у меня на душе, когда, пригнувшись к гриве коня, я нёсся назад в Пецонду.
Только на другой день после попойки Чезаре крикнул по обычаю: — «Умываться, Антонио!» — и не получил ответа. Со злости разбил венецианский кубок. Поиски в Пецонде ни к чему не привели.
На корабле он избил до крови подвыпившего матроса, встретившегося с ним на палубе.
Вечером на прогулке капитан сказал мне по секрету, что матросы и стрелки волнуются: говорят — матросы и стрелки не рабы, чтобы их бить по щекам; говорят — пойдём к самому дожу.
— Я не знаю, что делать. Сказать ему — беда будет. Что посоветуешь, Франческо? — спросил меня старик.
— Молчи — и всё, — ответил я. — Чезаре безнадёжно болен. Он болен наследственной болезнью — самодурством рабовладельца.
Мы медленно шли вдоль гавани. Вдруг впереди у пристани мы услышали крики, к пристани сбегался народ, горожане,
Толпа угрожающе загудела: матросы любили доброго старика. Чезаре оглянулся и рявкнул: «Молчать, бестии!»
Гул продолжался. Я поспешил вмешаться.
— Чезаре! Опомнись! Что случилось?
— Что случилось? Восемьсот цехинов я потерял: раб вши убежали. Вот что случилось!
— Вот оно что! — подумал я и облегчённо вздохнул.
Чезаре с префектом, с алебардщиками двинулись к городским воротам.
Оказалось, что добряк-капитан не выдержал: глядя на белое, как мрамор, лицо Мариам, очень пострадавшей во время последнего перехода от морской болезни, он вспомнил свою умершую дочь и решил опять отпустить Мариам на берег. Матросу, их сопровождавшему, он строго приказал к закату солнца быть на корабле. Всё шло хорошо. Пришли на базар. Сели под липой. Смотрят на толпу. Старуха-зихийка вынула полдуката, который ей подарила в Каффе одна патрицианка, и говорит матросу (всё это я сам от него слышал): «Мы тут посидим, а ты купи нам орехов и яблок, а на остальные можешь зайти в таверну выпить вина». Купил он фруктов, выпил в таверне вина и товарища Пьетро, бывшего там, угостил, поговорил с ним. Выходит. Смотрит: под липой уже два старика сидят и режут на ужин на листе лопуха плоский кружок абазгийского сыра. Матрос к ним: не видали, мол, старуху с молодицей. Отмахнулись: ничего не понимают. Матрос Джузеппе — туда-сюда — нигде нет. «На пристань подались», — подумал он. Побежал. Бежит, а навстречу — Чезаре с префектом. «Куда бежишь?» — «Так и так», — доложил. И пошла кутерьма. Префект повсюду разослал погоню. Беглянки успели пробежать по дороге в горы около четырёх миль, когда услышали топот скачущих лошадей. Они свернули и по густой траве пробежали всю опушку леса и скрылись в чаще. Притаились и ждут. Вот скачут четыре воина-генуэзца. Выскочили на полянку: «Стой! Я слезу, обыщу кусты, видите: свежий след по траве». — Бежим! — шепнула Мариам (это она мне сама рассказывала; я вам забыл сказать, что девушка выучилась нашему языку ещё в Хосте). Они побежали, но треск сучьев их выдал. Беглянок окружили. Старуха, как кавказский барс, бросилась на стражу, била кулаками, кусала воинам руки. Её связали. Укушенный ею великан так рассвирепел, что ударил её по темени мечом плашмя. Зихийка упала замертво. Мариам бросилась к ней. Воины оттащили её от трупа, связали руки, посадили верхом и, придерживая с обеих сторон, привезли к пристани.
Дежурная наша лодка подвезла её к «Сперанце». Я поспешил скрыть беглянку в трюме.
Чезаре прибыл на судно на другой день утром. Он хотел расправиться с беглянкой, но я её защитил; сказал, что она в полуобморочном состоянии и теперь спит. Чезаре, бранясь, ушёл в каюту и залёг спать после ночного кутежа у префекта. За ночь он успокоился и даже разрешил выпустить Мариам на свежий воздух. Стройная, как кипарис, в дверях каюты появилась гордая фигура горянки. Мариам подошла к борту, облокотилась и неотрывно смотрела на город, на синие хребты Абазги, на голубые горы близ устья Мезимты [120] . Она знала, что в двух часах верховой езды от этой реки живёт её сестра Патимат — в Хосте, в милой Хосте. Она не заметила подошедшего к ней Чезаре. Он злобно прошипел: «В другой раз — запорю!» На мраморном лице горянки грозно изогнулись бархатные брови, и в генуэзца впились два глаза, огромных, прекрасных, как звёздная ночь, но полных острой, как кинжал, ненависти. Чезаре. Дориа, знатный нобиль Генуи, не выдержал взгляда своей рабыни, — плюнул и ушёл.
120
Ныне р. Мзымта близ Адлера.
НА ПУТИ В ТРАПЕЗОНД
На следующий день в полдень «Сперанца» покинула Пецонду и направилась в Трапезонд.
Чезаре и его приятели Сфорца и Пиларо были в хорошем настроении: впереди их ожидали шумные красивые города — Трапезонд, Константинополь, Рим, Генуя,
Чезаре позвал своего нового слугу, заменившего Антонио, приказал ему накрыть стол для обеда на палубе в тени наших огромных парусов. Повару были заказаны лакомые блюда. На белой скатерти в хрустальных венецианских графинах мерно колыхалось красное абазгийское вино, и его аромат смешивался с запахом лука, укропа и маринованной рыбы. К обеду был приглашён и старик-капитан. Я ушёл на конец кормы. Пецонда становилась всё меньше и меньше, но горы подымались всё выше и выше. Показались линии снеговых пиков над голубыми хребтами. Из-за них стала подыматься могучая белая седловина Стробилос-монс, и через час эта «Скала Прометея» высилась над всем Кавказом во всём своём величии. Она видела и северные ущелья, и степи, она видела и наше судёнышко. Она видела и несметные полчища азийцев и пылающие города. Она видит теперь знойную Колхиду и печальную красавицу рабыню, гордую дочь Кавказа, плачущую на корме военного корабля города купцов и работорговцев. Прощай, Кавказ! Прощай, могучий Стробилос-монс!
— Франческо! Обед на столе! — весело крикнул мне снизу Дориа. За столом сидело шесть человек. Я забыл упомянуть, что с нами возвращался в Трапезонд грек, которого мы захватили с собой из этого города: его прибаутки и остроты веселили Дориа, и он охотно принял его на корабль. Закуски и обед были вкусны. Вино развязало всем языки. Грек Феодосий рассказывал такие анекдоты, что силач Сфорца от смеха грохотал, как бочка, катящаяся с горы, а затем долго кашлял, и лицо его наливалось кровью. Джовани достал гитару и спел неаполитанскую песенку а затем венецианскую о «старом доже и догарессе молодой». Вдруг Чезаре хлопнул ладонью по столу и сказал: «Раздевайтесь! Поставим комедию Фиолентп: «Пир Нептуна». Помнишь, Феодосий?»
— Помню. Ха-ха-ха!
— Я буду Нептун. Давай банник этот, вместо трезубца. Ты — Вакх. Нацепляй на голову эти кисти винограда. Ты, Бенвенуто, — Тритон. Раздевайся. Залезай в эту бочку с водой и дуй, вместо раковины, в этот рупор. Ты, Франческо, и капитан, — морские кони. А ты, Джовани. Нереидой будешь. Пиши свою песенку за мачтой. Знаешь её:
Я встретилась в море
с моим купидончиком!..
Грек вдруг перестал раздеваться и захохотал своим хриплым пьяным смехом.
— Чезаре, а разве ты развёлся с женой?
— С какой женой?
— Да с Амфитритой. Ведь у Нептуна же была жена! — Чезаре вскочил. — Есть Амфитрита! Сейчас! — крикнул он и полупьяный, пошатываясь, двинулся в каюты.
На проре было тихо. Кучка матросов у фок-мачты смотрела в нашу сторону. Чезаре скрылся в коридоре. И тотчас же там раздался пронзительный женский крик. Послышалась возня, и через несколько мгновений мы увидели спину Чезаре. Он тащил за обе руки Мариам. Та упиралась и кричала. Ворот её рубахи был расстегнут, разорвавшийся рукав чёрного горского камзола свисал с обнажённого плеча.
— Проклятая девка! Дикарка! — рычал Чезаре. — Разве аула своего, грязного, глиняного она не забудет через неделю во дворце моего отца, в роскошных покоях моих сестёр?! А теперь… — он сильно дёрнул её к столу… — Садись, ешь и пей!..
Девушка упала на скамью у стола и застыла.
Вдруг чей-то сильный голос на проре запел строго запрещённую в Генуе плебейскую песенку:
Если патриций Вина напьётся — Жён берегите. Нож — и уймётся,Хор с силой подхватил:
Правильно! Правильно! Пей! Веселись!— Замолчать, бестии! — закричал в бешенстве Чезаре. — Закую в цепи! Капитан! Узнать запевалу и заковать его!
Голос ещё громче продолжал:
Патер пузатый Девку обнимает — Беппо кудлатый В грязь его кинет.Хор грянул:
Правильно! Правильно! Пей, веселись!