Тимур. Тамерлан
Шрифт:
— Ну так я жду, начинайте!
Байсункар с надеждой оглянулся: может, кто-нибудь захочет заменить его на высоком посту говорящего перед хазретом? Таких не нашлось.
— После казни эмир Хуссейн сказал, что желал бы сказать нам несколько слов.
— Кому «нам»?
— Твоим первейшим слугам — тысячникам и батырам. Мы пришли к нему.
Пот градом катился по лицу Тимура, эмир понял, что сейчас во что бы то ни стало надо хотя бы на время справиться с болезнью, и постарался
— Что он сказал вам?
— Он напомнил нам Сеистан.
— Сеистан?!
Мутноватые глаза Тимура вспыхнули от этого слова как искры.
— Он ещё смеет рассуждать об этом походе?!
Все вздрогнули, впервые они слышали, чтобы их господин в таком тоне говорил о своём названом брате.
— И что же именно он вам сказал об этой негостеприимной стране?
Байсункар опять оглянулся. Нет, надеяться было не на кого, все отводили глаза. Тогда визирь решил больше не прятаться за слова.
— Он напомнил нам о долге.
— О каком долге? — искренне удивился Тимур.
— О тех деньгах, что он дал нам на приобретение лошадей взамен павших в Сеистане и по дороге оттуда.
— Но ведь эти деньги... — Тимур не закончил свою мысль, ибо не имело смысла её заканчивать. Все и так знали, что только человек в высшей степени бесстыдный мог те деньги поставить в долг батырам эмира Тимура. Человек, лишённый совести. А может быть, не так, может быть, это человек, специально старающийся поссориться?
Озноб, до этого мучивший Тимура, исчез, он даже распахнул доху. Мысль его прояснилась, взгляд очистился от болезненной мути, три пальца на изувеченной правой руке сжались в птичий кулак.
— Вы говорите, что это случилось только что?
— Только что, хазрет.
— Байсункар!
— Я здесь, хазрет.
— Вижу, но сейчас ты выйдешь отсюда и отправишься к Хуссейну.
— Зачем?
— Ты сообщишь ему, что он получит свои деньги. Деньги, на которые не имеет никакого права.
Можно себе представить, какой плотности молчание воцарилось в шатре. И Байсункар, в другое время уже выскочивший бы из шатра для исполнения произнесённого повеления, остался на месте. Правда, не смея сказать ни слова.
Заговорил Курбан Дарваза:
— Но у нас нет денег, хазрет, во время «грязевой» битвы всё имущество наше погибло. И деньги, и стада. Даже одежды, в которых мы сидели за вчерашним дастарханом, были не наши. Мы их одалживали у тебя.
Тимур усмехнулся, и усмешка эта была добродушной:
— Ты думаешь, я забыл об этом?
Курбан Дарваза пожал плечами и осторожно погладил свою рваную ноздрю.
— Но... но тогда объясни, чем мы сможем доказать перед твоим названым братом твоё обещание расплатиться? Нам придётся умереть от стыда.
Тимур снова усмехнулся:
— Когда-нибудь вы, конечно, умрёте, ибо такова воля Аллаха и другой воли над вами нет. Но и от меня кое-что зависит. Например, я могу вам сказать, что ваша смерть наступит не сегодня и не от стыда перед Хуссейном.
Сбитые с толку вычурными поворотами эмировой речи, батыры затихли, но тревоги в их сердцах теперь было меньше, чем недоумения. Одно до них дошло — кажется, хазрет нашёл выход.
— Байсункар!
— Я здесь, хазрет, — опасливо сообщил визирь.
— Раз ты всё ещё здесь, а не в шатре у Хуссейна, принеси красный сундук. Пусть Алабуга поможет тебе, ведь ты у нас калека немощный, — сказал Тимур и весело рассмеялся.
Рассмеялись и остальные, на душе у них стало теплее. Раз уж хазрет шутит, бояться совсем нечего.
Из дальнего отделения шатра вскоре внесли большой кочевой сундук, выкрашенный в красный цвет седельной краской и обитый тонкими железными полосами.
Тимур снял с пояса ключ и отдал визирю. Тот открыл замок и поднял крышку. Внутри оказалось то, что в кочевом сундуке возит каждый степняк, — одеяла.
— Вытащите их.
Одеяла вытащили и обнаружили там сундучок поменьше: в таком лаковом, изящном, но прочном убежище хранят гаремные красавицы свои украшения. Он отпирался особым ключом. Когда его открыли, в глаза батырам ударил тусклый блеск — сундучок был почти доверху наполнен золотыми монетами.
— Байсункар, скажи мне, сколько вы должны за купленных в Сеистане лошадей.
— Восемь тысяч дирхемов плюс ещё четыре.
— А это ещё почему?
— Потому что эмир Хуссейн считает, что те деньги он дал нам в рост.
Тимур невольно закашлялся, но быстро пришёл в себя и снова сделался весел. Причём было видно, что веселится он искренне. Ему почему-то особенно сильно понравилось то, что его названый брат поступил с его батырами как базарный ростовщик.
— Не много ли он хочет взять роста, полсуммы за такой срок, а, Байсункар? Какие расценки на базарах Мавераннахра?
Вмешался Мансур:
— Столько берут только кокандские ростовщики, но всем известно, что они — порождение дьявола.
— Боюсь, что не только они, — процедил сквозь зубы хозяин шатра. — Пересчитайте, там должно хватить.
Счёт денег — дело недолгое, даже когда денег много, а считающие полуграмотны.
— Не хватает совсем немного, — сообщил Байсункар, — сотни три дирхемов.
— Думаю, Хуссейн удовлетворится и этим, — сказал Курбан Дарваза. — Он вообще вряд ли рассчитывал, что мы станем платить, зная о нашей нищете. Просто хотел унизить.