Типография «Верден»

Веркор

Третьего августа утром они были демобилизованы. В тот же вечер для демобилизованных парижан был сформирован специальный состав. Желавшие вернуться в Париж должны были решать сразу: говорили, что немцы потом не допустят индивидуальных возвращений. Дакосту пугало это решение: а вдруг он попадет прямо в лапы фрицам? «С моей фамилией они заграбастают меня уже в Мулене». — «Да брось! — отвечал Вандрес. — Больно им это нужно. Не беспокойся, говорю тебе. Со Стариком ты не подвергаешься никакому риску. Хватит: ты возвращаешься со мной».

И

Дакоста вернулся.

Типографию снова открыли, работа мало-помалу наладилась. Все шло хорошо, если не считать, что между патроном и его помощником установились несколько натянутые отношения. Вандрес торжествовал: «Ну, что, как тебе нравится Старик? Видишь, даже фрицы с ним ничего не могут поделать». — «Поезжай, погляди, что делается на востоке и на севере», — отвечал ему Дакоста. «Ерунда», — говорил Вандрес, и споры разгорались.

В конце января к Вандресу явился с визитом какой-то коллега, тоже печатник. На его визитной карточке значилось: «Член Общества печатников — граверов — брошировщиков, бывших участников войны. Член Содружества ветеранов Вердена». Его звали Паарс. Он был жирный и, пожалуй, слишком щеголевато одетый. Его толстые, дряблые, тщательно выбритые щеки розовели под пудрой.

Сначала, как это принято при первом знакомстве, поговорили о том, о сем. Потом Вандрес спросил:

— Значит, ты тоже понюхал пороха в Вердене? (Они обращались друг к другу на «ты», как и полагается между ветеранами Вердена.)

— Да еще как, — ответил Паарс.

— На каком участке?

— Да… в Вердене, в самом городе. — Он подмигнул. — В нестроевой части. Мне подвезло.

— Ах вот как…

Помолчали.

— А что тебя привело ко мне? — спросил Вандрес.

— Вот что, — сказал Паарс. — Кое-кто из ветеранов Вердена считает, что сейчас для нас, печатников, самый подходящий момент отделаться от евреев. Мы собираемся подать петицию в Виши. Ты, разумеется, будешь с нами?

Вандрес ответил не сразу. Он стал рыться в карманах в тщетных поисках трубки. Он перекладывал с места на место старые ключи и гайки и даже старый манометр, как будто все это было неотложным делом. Наконец он сказал, не оборачиваясь:

— Как Маршал, так и я. Полагаю, что не мне диктовать ему, как нужно поступать. Его дело нам указывать, а наше — исполнять. Вот как я думаю.

Он обернулся, прошел за письменный стол и сел. Его толстые губы шевелились под порыжевшими усами.

Он кашлянул.

— Ну а как у тебя в мастерской, все в порядке?

— Как тебе сказать, — ответил Паарс, — видишь ли, у меня с тридцать восьмого года уже нет заведения, и как раз благодаря махинациям одного еврея. Но (он подмигнул) счастья это ему не принесет… Так, значит, договорились? — спросил он, вставая. — Я включаю твое имя.

— Погоди, погоди, — возразил Вандрес. — Мне, разумеется, наплевать на евреев, — но только…

Он снял очки и начал протирать их. Без очков глаза его казались очень маленькими. Снова надел их.

— …в нашем Содружестве ветеранов есть евреи, я их знаю. Это неприятно.

— Если уж им и приходилось спускаться в траншеи, — сказал Паарс, усмехаясь с презрительной гримасой, — то потому только, что они не сумели уклониться. Брось телячьи нежности, старина.

— Да, да, конечно, — ответил Вандрес. И все-таки я лучше подожду. Ведь Маршал…

— Ну что Маршал? Ах да, говорят, он сказал: «Евреи тоже принимали участие в Вердене…» Ты меня смешишь: разве ты предупреждаешь своих клиентов, когда собираешься их надуть? Ну, так решайся же. Даешь ты свою подпись или нет?

— Нет, я не могу ее дать, — сказал Вандрес.

Ладно, — произнес Паарс, — заставить тебя не в моей власти. Ты еще подумай. А мне казалось, что ты не выносишь евреев.

Вандрес быстро и раздраженно возразил:

— Я их действительно не выношу. Но, — добавил он более спокойным тоном, немного колеблясь, — мне просто неприятно… Вот когда Петен нам скажет сам…

— Будь спокоен, долго ждать тебе не придется.

Они перекинулись для приличия еще несколькими малозначащими словами, и гость ушел.

Вандрес долго топтался в своей маленькой конторе. Прежде чем, наконец, войти в мастерскую, он бросил последний взгляд на портрет Маршала в красках, висевший на стене. «Я ненавижу ложь…» Затем он вошел и посмотрел на Дакосту, который печатал извещения на прессе с педалью.

Он повертелся в мастерской, все время продолжая искать в карманах свою мифическую трубку. Его толстые губы шевелились. Он бросал исподтишка взгляды на Дакосту.

Но так и не сказал ему ничего.

Дакоста женился незадолго до начала войны. У него был почти трехлетний сын и полуторагодовалая дочка.

Он жил с семьей в маленькой, залитой солнцем, уютной квартирке, выходившей на Монпарнасское кладбище, на улице Фруадево. По воскресным дням они любили приглашать Вандреса к завтраку. Перед окном у них было нечто вроде маленькой террасы с железными перилами и с полом, покрытым цинковыми листами. В хорошую погоду Вандрес и Дакоста пили на терраске кофе. Оба соглашались, что вид на кладбище совсем не вызывает печали.

Однажды в воскресенье утром, около одиннадцати, когда Вандрес перед уходом брился, к нему позвонили. Это был Паарс.

Пусть Вандрес не беспокоится и продолжает бриться. Он зашел мимоходом, просто немного поболтать. Паарс втиснул свой толстый зад в маленькое кожаное кресло, из которого с одного бока вылезал волос. Он, казалось, не очень хорошо знал, куда девать свои жирные руки. Его багровый двойной подбородок переваливал через крахмальный воротничок, украшенный галстуком, кокетливо повязанным бабочкой. У него были странные глаза: неглубоко посаженные и плохо прикрытые веками, они напоминали глаза камбалы.