Шрифт:
Долой воров!
Этот воинственный клич вырвался из самой глубины души Вандреса. Дело было в обманчивом феврале этого года. Он знал, о чем говорил: он ненавидел воров. «Это они довели нас до такого состояния».
Я любил Вандреса. Он был пылким и искренним. Его горячность и искренность просто ошиблись направлением, вот и все. Он полушутя называл меня «большевиком», но только полушутя. Он знал, что я не состою в «партии» и что никогда не стану членом какой-либо партии. Но дальше всего я был от той, в которой состоял он, — по его мнению, единственно честной, единственной партии, в которой любили порядок
— Да где же они, ваши пресловутые воры? — спрашивал я.
— Ну, знаете! — сердился он, глядя на меня округлившимися от возмущения глазами.
— А ну-ка, прочтите, — настаивал я, — прочтите, что на днях написал один мой приятель: «А почему бы не устроить демонстрацию на Восточном вокзале и не сжечь, крича „долой убийц!“, старые деревянные вагоны, в которых сотнями гибнут пассажиры только потому, что компании выплата по страхованию обходится дешевле, чем постройка новых вагонов?»
— О, — протестовал Вандрес, — сжигать вагоны, которые еще могут служить!
Он был весь в этих словах, мой Вандрес; его маленькая типография, забитая абсолютно бесполезными вещами, представляла забавное зрелище — тут были какие-то старые клише, старые ключи, пепельницы-рекламы, старые гайки и даже старый манометр бог весть от какого котла; все это он никак не мог решиться выбросить: «а вдруг что-нибудь понадобится».
«Типография „Верден“». Эта вывеска на маленькой угловой лавчонке в пассаже Анфер [1] на Монпарнасе повергала в недоумение. Причем тут Верден? Что тут имелось в виду? Уж не ад ли Вердена? — спрашивали вы себя. Какое-то отношение к аду Вердена заведение действительно имело. В четырнадцатом году, когда вспыхнула война, Вандрес был полуподмастерьем, полукомпаньоном. Патрон его ушел на фронт, а типография, благодаря Вандресу, продолжала действовать до конца пятнадцатого года, когда забрали и его. Они были в разных полках, но оба были ранены под Верденом. Вандрес поправился, а патрону из-за гангрены пришлось отнять ступню правой ноги. Немного погодя надо было резать уже выше колена, а затем до бедра, наконец, заражение распространилось и на левую ногу. Ложась в шестой раз на операционный стол, патрон включил Вандреса в свое завещание и оставил ему типографию, в память о Вердене.
1
Анфер (фр. enfer) — ад.
Таким образом, Вандрес в 1924 году стал сам себе хозяином и окрестил типографию славным именем Вердена. О, это было скромное предприятие; там принимали заказы только на мелочь: извещения, штампы на бланках, проспекты… Маленькая автоматическая машина, пресс с педалью и забавный старый ручной пресс. Из-за него-то я и посещал типографию: на нем делались корректурные оттиски моих книг.
Хозяин, пусть даже скромного предприятия, — все же хозяин. Вандрес очень дорожил этим. Вот, без сомнения, почему он так шумел и кричал «долой воров!» в знак протеста против налогов. А они стали непосильными из-за того, что евреи жиреют, масоны воруют, а «большевики» саботируют.
Он, впрочем, строго различал эти категории, как и людей, в них состоящих. Так, например, его помощник был и евреем, и масонам, и антифашистом, что совершенно не мешало Вандресу высоко ценить его, несмотря на этот тройной недостаток. «Есть среди них и приличные люди!» — говаривал он. Таким и был этот помощник — невысокий паренек из Бриансона, горячий, живой, работящий и ловкий, тоже прошедший через Верден. После войны он откупил у своего родственника маленькую типографию в городке Пиньероле в Пьемонте. Фашизм выгнал его оттуда, и тогда его взял на работу Вандрес — тоже в память о Вердене. Раза три в неделю Вандрес и Дакоста крепко ругались из-за Муссолини, после чего отправлялись пропустить стаканчик на улицу Кампань-Премьер. Они души не чаяли друг в друге.
Дела чуть было не обернулись плохо в тридцать шестом году. Из солидарности Дакоста считал себя обязанным участвовать в забастовке. Он предупредил своего патрона, заверив, что в следующие недели отработает в сверхурочное время, чтобы возместить ему понесенные убытки. Вандрес шумел и грозился прогнать его. «Если бы бастовали хозяева, ты бы участвовал в забастовке, правда? — сказал Дакоста. — Даже если бы я угрожал тебе уходом». Вандрес продолжал ругаться, но уже для проформы; довод убедил его. Он был весьма чувствителен к справедливости.
Мюнхенский кризис вызвал в типографии острые разногласия. «Это позор, сущий позор», — говорил Дакоста, и его тонкие губы дрожали под коротко остриженными усиками, а черные глаза затуманивались. «Ну, ну, надо быть беспристрастным, — говорил Вандрес, — что было делать, если чехи дурно обращалась с судетскими немцами? Он не так уж неправ, Гитлер». — «А разве в Германии не обращаются дурно с евреями? Делается для них что-нибудь?» — сдерживав бешенство, спрашивал Дакоста. «Надо еще проверить, — говорил Вандрес. — Все это коммунистическая пропаганда», — «А с Судетами — не пропаганда? Смотри, хозяин, попомни мои слова: с этими уступками мы слишком далеко зайдем. Через три года мы окажемся в полной кабале». — «В кабале! — гремел Вандрес. — В кабале! Разве мы уже не в полной кабале у евреев и масонов?» За этим следовало напряженное молчание, Помощник — еврей и масон — с мягкой иронией смотрел на своего патрона. Вандресу становилось не по себе, он начинал рыться в карманах в поисках заведомо отсутствующей трубки, теребить маленькие круглые очки на своем розовом носике, его толстые губы шевелились под порыжевшими от табака усами…
Началась война. И Вандресу и Дакосте было за сорок. Их мобилизовали в рабочие роты. У меня были знакомые в Первом бюро; по просьбе Вандреса, я вмешался, и в апреле сорокового года они оказались вместе. Их рота работала в Компьенском лесу. Дакоста был сержантом, а Вандрес только капралом — им это казалось смешным.
Когда в июне фрицы стали угрожать Компьену, роту послали валить деревья поперек дороги, между Круа-Сент-Уан и Вербери. К вечеру стало слышно, как по правому берегу Уазы, а также по дороге № 332 в лесу проходят бронетанковые части, в то время как авиация обстреливает перекресток у Водрампона. Они поспешили в Сен-Совер, где были расквартированы, но там уже никого не оказалось: капитан удрал на своей машине вместе с двумя лейтенантами.
«Сволочи, — сказал Дакоста. — Вот они, твои „избранные“, — обратился он к Вандресу, — советник страхового общества, торговец ликерами и ветрогон из кадровых. Доблестные патриоты, нечего сказать!» — «Зачем обобщать, — ответил расстроенный Вандрес, — и потом не известно, может, им было приказано». Как бы там ни было, Дакоста взял на себя командование брошенной ротой и стал отступать. Они едва спаслись от немецких танков в Санлисе, попали в ловушку в Даммартене, из которой выбрались благодаря ночной темноте, перешли Марну у плотины Трильбарду и благополучно добрались до Питивье. Не считая нескольких неповоротливых бородачей лет под пятьдесят, свалившихся от усталости в канаву и попавших в плен, Дакоста довел всю роту в полном порядке до Жиена. Переправляясь через Луару, они понесли небольшие потери, кроме того, ночью между Буржем и Монлюсоном сдалось одно отделение второго взвода, которым командовал старый, упавший духом капрал. Тем не менее, когда, выбившись из сил, они добрели, наконец, до Клермона, под командой Дакосты оставалось больше двух третей роты. Он был упомянут в приказе по армии. Генерал Г*** публично поздравил его…
К власти пришел Петен. «Наконец-то», — сказал Вандрес. «А ты не боишься?» — спросил Дакоста. «Чего? — огрызнулся Вандрес. — Он один может нас вывести из этого тупика. Эх, если бы его позвали раньше… Петен — это Верден. А чего ты боишься?» — «Республике капут, — сказал Дакоста. — Что же касается нас, евреев, — теперь заварится каша». Тут Вандрес рассмеялся: «Ну, знаешь, плевал я на евреев, но такие парни, как ты, — это гордость Вердена… Чтобы Старик обидел своих бойцов?! Подлец ты после этого».