Тираны. Страх
Шрифт:
Иван сидел на походной кровати, укрытый несколькими шубами, мрачный и молчаливый.
— Не лучше ли нам в Твери ночлег сообразить, государь? — глядя исподлобья, спросил Малюта. — Померзнем тут. Лошадей погубим.
Царь, погруженный в мысли, смотрел, как пляшут по хворосту сине-желтые язычки.
Помолчав, Малюта подул на руки и осторожно добавил:
— В полверсте отсюда деревня. Верста с четвертью — еще одна. Все лучше, чем в лесу.
Иван очнулся, оторвал взгляд от костерка и подманил пальцем Малюту.
Скуратов встрепенулся, подскочил, опустился на колени.
—
Иван пожевал губами, будто силясь произнести нечто трудное. Сполохи зыбкого света выхватывали его осунувшееся лицо.
— Вот что, Лукьяныч… — наконец сипло начал царь. — Задание есть тебе. Пока не выполнишь — в Тверь не пойдем. Не могу грех на душу брать, не убедившись, что верны деяния мои. А какую тверские милость заслужат — от тебя, Гришка, зависит во многом.
Скуратов весь обратился в слух.
Царь понуро наклонил голову. Вздохнул, точно больной старик. Наконец решительно вскинулся, хлопнул себя по укрытым соболиным мехом ногам.
— Поедешь в Отроч монастырь. К Филиппу. Знаю, что непогода, но нет времени ждать. К утру должно быть решение.
Малюта послушно кивнул и поднялся. Запахнул одежду поплотнее. Поправил сабельную перевязь.
— Скажешь: царь велит одуматься. Пусть перестанет упрямиться. Не время сейчас нам в ссоре быть — измена страшная готовится. И клир, и чернецы — все замешаны, пополам с боярством. Пускай серебро отдадут. Знает Филька, о чем речь. Если согласится — вези его ко мне сюда, с почетом.
Скуратов молча поклонился, попятился к выходу.
— Стой, — тихо окликнул царь.
Малюта замер, как настороженный зверь.
— Откажется если… — Иван мелко затряс головой и выдохнул: — Удави.
На миг прикрыв глаза в знак понимания, «верный пес» сдвинул полог шатра и скрылся в снежной буре.
Иван сидел, глядя на затухающий огонь. Глаза слезились и болели — не столько от едкого дыма, сколько от тяжких дум. Обеспокоенный, заглядывал Васька Грязной, подкладывал нарубленных веток. Приходил Штаден — немчура, лично взятый царем в опричнину. Шевеля заиндевевшими усами, немец предложил скрасить ночь государя беседой о германских порядках или разыграть шахматную партию. В другое бы время согласился Иван с охотою — любил послушать немца, посмеяться над историями, густо замешанными на враках и хвастовстве. Да и в шахматы тот играл не хуже Афоньки Вяземского.
Но не лежала душа. Не просила веселья.
Как-то там Скуратов? Добрался, поди. Что там в келье сейчас? Колычевский род упрям, строптив, дерзок. Одна надежда — умеет Григорий с людьми управляться. Филипп, хоть и чернец, бывший митрополит, а все же из человечьего мяса.
В конце концов Иван прогнал всех. До возвращения Малюты приказал не тревожить.
Опустился перед походным складнем. Требовательно глядя на грустные лики, свистящим шепотом принялся молиться.
Отбив поклоны до привычного онемения лба, краем глаза заметил, что прокрался в его шатер кривляющийся бес, чернотелый и безобразный. Встал сбоку и взялся приплясывать, передразнивать. Иван кланяется, и бес гнет кривую спину, выгибается, словно кошка. Креститься начинает Иван,
— Боже! Будь милостив ко мне, грешному! — в страхе воскликнул царь и вскочил, не выдержав бесовских насмешек.
Пусто было в шатре. Лишь огромная и нелепая тень на стене.
Малюта вернулся поздно утром, один.
Взглянул в больные глаза государя и помотал головой.
Сердце Ивана зашлось в мертвящей судороге.
— У-у-у-у-у-у! — завыл, обхватил голову, закачался над костерком.
Тотчас и длинная, уродливая тень взялась за свою верхушку, принялась скоморошничать.
Сжал государь виски изо всех сил, точно боясь, что не выдержат они напора ударившей в них крови — лопнет голова, разлетится, как от пищальной пули.
Скуратов безмолвно стоял перед ним.
Иван резко опустил руки и выскочил из шатра, сам не свой. Гнев, охвативший при известии об упрямстве Филипки, звенел по всему телу. От ярости сводило пальцы, дергало шею, сдавливало грудь. Иван потянул ноздрями морозный воздух, пытаясь охладить кипящее нутро.
Метель унялась.
Курился прозрачный дымок над палатками воинов. У костров тянули руки к огню хмурые часовые. В длинный полукруг выстроены сани с возками. За ними — спины лошадей, как холмистое поле. Дальше, вдоль белого языка реки, виднелись разбросанные в беспорядке крестьянские избы. Темнел прогалистый лес. За ним, совсем близко — ненавистная Тверь.
Трубили сбор. Опричники спешно забрасывали седла на коней, крепили подпруги, цепляли на себя сабельные перевязи, разбирали пики. Никто не сомневался в уже готовом слететь с царских губ приказе. Обозные вскидывали хомуты, расцепляли оглобли, суетились возле саней и незлобиво переругивались.
Над просекой, встревоженно и сердито крича, кружили вороны.
Богдан Бельский подвел к государю коня. Вороной аргамак почуял хозяина — дробно переступил, фыркнул паром. Сверкнув темным глазом, вскинул косматую голову. Тонко и коротко заржал.
Бельский припал на колено, согнулся, подставляя спину. Иван задрал ногу, с помощью подоспевшего Малюты с трудом влез в седло. Осмотрелся с высоты коня. Взор его зацепился за маковку деревянной церкви.
— Жечь! Жечь окрест! — закричал Иван, ткнув рукавицей в сторону деревни. — Дотла!
Егорка Жигулин бросился к одной из повозок, скинул отяжелевшую от снега рогожу. Из-под тюков с припасами вытащил охапку пакли. Опричники подбегали, вырывали клоки. Обматывали паклей сучья и совали их в костры.
Вскоре черные, страшные всадники помчались к деревне, колотя копытами снег.
— Гойда! Гойда!
— Смерть царевым врагам!
Отряды опричников — полторы тысячи грозных царских слуг на конях — растеклись по округе, со свистом и гиканьем врываясь в обомлевшие от ужаса деревни и села.
Соломенные крыши вспыхивали одна за другой. Снег на них шипел и плавился. Занимались бревенчатые стены. Поднимался треск, валил дым, летели искры, раздавались крики людей и рев скотины.
Опричники крутились на конях возле домов. Любого, кто выскакивал, спасаясь от огня, на месте рубили саблями и топтали лошадьми.