Тишина

Жаркое крымское солнце стояло высоко, почти в зените. Это значило, что еще много мучительно долгих часов никто и ничто не избавит Ивана Пуховецкого от работы, которую он не мог, не хотел, и не собирался делать. Он еще раз бросил взгляд на неказистое строение, которое судьба избрала очередным орудием его пыток, с отвращением отвернулся, и взгляд его упал на красивую стену, увитую лозами винограда. Прекрасная кладка стены говорила о том, что сложена она не нынешними крымскими мастерами, вершина умений которых, как казалось Ивану, заключалась в обмазывании соломы полузастывшим навозом. Нет, это было почти произведение искусства. Камни всех размеров и форм были сложены так удачно, что, казалось, могли держаться и сами по себе, без скрепляющей их прослойки. Но еще удивительнее было то, что именно такие, и именно таким образом сложенные камни наилучшим образом оттеняли красоту обвивавшей их лозы, сочных кистей винограда и ползущей по стене ящерицы. "Умели греки…" – лениво подумал Иван – "Да и рабы, видать, у них были – мне не чета". Подумав, что в прежние благословенные

времена и свободный мастер мог сложить эту стену, Пуховецкий еще раз грустно вздохнул. Стена отделяла его от свободы. Она же отделяла его работы на галерах, от перекопского рва, и от верной смерти. Нет, покидать своего хозяина, Иван совершенно не хотел. Хозяин его был представитель очень древнего, очень гордого и столь же малочисленного крымского народа – карагот по имени Ильяш. Он хорошо обращался с Иваном: ни разу еще здесь по его спине не прошлась плетка, ни разу голод и жажда не терзали его внутренности. За все хорошее нужно платить, это Пуховецкий понимал, но… Он попросту не мог в этот жаркий полдень встать из под тенистого оливкового дерева, и начать разбирать видневшийся в глубине двора полуразвалившийся, грязный и безмерно пыльный сарай. Вместо этого Иван, пожалуй, предпочел бы умереть, только бы как-нибудь благородно: смерть под плетьми его не привлекала, а на колу – и того меньше. Самым же обидным было то, что время утекало бессмысленно, совершенно бесполезно. Садясь под оливу, Пуховецкий собирался еще раз хорошенько все продумать. В общих чертах замысел был ясен, и даже прост, но как именно его осуществить – над этим еще надо было работать и работать. Однако работа, не только телесная, но и умственная, не давалась в этот час Пуховецкому. Мысли крутились вокруг одних и тех же слов и действий, которые даже самому Ивану, их изобретателю, не казались особенно убедительными. В распаленном солнцем мозгу бесконечно повторялись одни и те же давно придуманные фразы, а главное, что никакого полета и подъема, необходимых для осуществления дерзкого замысла, Иван в себе не чувствовал. Кончилось все тем, что Пуховецкий заснул, и пробуждение его было не из приятных. Ему снилось, как будто мамка поручила ему пропалывать огород, а потом, недовольная его работой, принялась больно таскать маленького Ивана за уши. Незаметно, как и всегда это бывает во сне, мамка превратилась в невысокого коренастого мужичка с крючковатым носом и близко посаженными карими глазами. Терпеть экзекуцию от такой личности даже во сне было неприятно, и Иван проснулся. Над ним стоял с самым недовольным видом его законный хозяин, Ильяш, и все сильнее и сильнее, все с большим раздражением, тыкал его в шею своим посохом. Взглянув на морщинистую и добродушную физиономию Ильяша, в данную минуту искаженную праведным гневом, Иван решил, что ждать больше нечего. Завтра, послезавтра, через полгода – никогда не будет вовремя, если, в конце концов, не решиться выполнить задуманное.

Иван поднялся во весь свой весьма высокий рост, приосанился, и величественно, но снисходительно посмотрел на карагота. Тот от неожиданности выронил посох и с изумленным видом уставился на Пуховецкого – начало делу, таким образом, было положено удачно.

– Уже столько месяцев живу я у тебя, Ильяш – начал Иван – Ты видел мое смирение, мою работу. Но знаешь ли ты, что не в сарае я был рожден, что рожден я был – править! – Иван бросил на Ильяша выразительный и гневный взгляд. Он немного прошелся по двору и вновь обратился к караготу – Злая судьба и враги сделали так, что я сижу в твоей грязной яме, Ильяш, а не на золотом троне московском!

Карагот не держал Ивана в яме, тем более грязной, напротив – Пуховецкий обитал в довольно уютном деревянном сарайчике, однако высокий слог требовал и сильных выражений. Иван покосился на Ильяша, и увидел, что выражение лица того меняется с удивленного на откровенно ехидное. Необходимо было применить средства еще более сильные и убедительные.

– Ильяш! Я – царевич московский. Да, да! Поверь мне. До сих пор не время было об этом говорить, но теперь я признаюсь тебе, и надеюсь на спасение. Я претерпел, но ведь и ты терпишь, Ильяш.

– Вот сейчас претерпишь ты у меня, царское величество! – злобно прошипел карагот и кинулся с посохом на Ивана. Он неплохо говорил по-русски, точнее, на странной смеси малороссийского и великоросского наречий, как и на нескольких других бытовавших в Крыму языках.

– Стой! Погоди! – видимо, Ивану и впрямь удалось придать себе вид хотя бы отчасти величественный, так как гнев Ильяша был не вполне искренним, и он охотно остановился, опустив посох. – Послушай. Подобно тому, как мне, потомку Рюрика и Константина Великого, не пристало здесь, в грязи и навозе добывать себе черствую корку хлеба, – Пуховецкий вновь несколько сгустил краски, – Так же и тебе, потомку благородных хазар, не подобает унижать себя каждый день перед дикими степными варварами (Ильяш был владельцем кожевенной лавки на базаре и торговал в основном со степными татарами и ногайцами). Выпусти меня – и узнаешь тогда мою царскую милость! Помоги мне – и больше того пожалую: велю тебе и детям твоим торговать беспошлинно на Москве!

Огонек интереса зажегся в глазах Ильяша. Конечно, казаться серьезной старому, прожженному и хитрому как черт караготу речь Ивана не могла, но… Как любой торговец, Ильяш был кладоискателем, который всю жизнь ищет и не теряет надежды найти свой клад, даже если большая часть этой жизни проходила, и прошла на грязном и шумном базаре, где каждый грош приходилось или брать с бою, или откапывать из кучи навоза. Тем более, последние несколько дней на базаре только и разговоров было, что о "царьградском царевиче". Простой русский мужик, захваченный с полгода назад, с царской стороны, превратился, совершенно неожиданно, в яблоко раздора между султаном и царем. Последний отправлял посольства и писал грамоты султану с просьбой выдать "царевича", и готов был идти ради этого на немалые траты и уступки. Султан же не торопился отдавать своего пленника, как будто ожидая, и ведь не без оснований, еще больших выгод от царя. Все это было похоже на простую базарную байку, да и не всегда поймешь, чем цари да султаны себя тешат, но ведь

тешили, и уже долго. Ильяш подумал и о том, что сам его раб мог слышать эту историю, хотя никуда из дома он не отлучался, да и ему никто не мог ее рассказать. В конце концов, даже если этот парень такой же царевич, как ханский евнух – разве нельзя все это повернуть к пользе одного старого, но неглупого карагота? Голова Ильяша напряженно работала. Со стороны же выглядело все так: Иван стоял приосанившись, величественно глядя на хозяина, а тот с большим сомнением и интересом взирал на новоявленного потомка Рюриковичей, в задумчивости перебрасывая из руки в руку свой старый посох. Торговать беспошлинно на Москве! Ради этого можно и рискнуть.

– Ваня… Царское величество, а как же мне узнать, что ты – царевич? Так ведь каждый казак на базаре скажет, и верь ему.

Теперь сложная минута наступила для Пуховецкого. Ему было, чем убедить Ильяша, но сделать это было не так уж просто.

– Ильяш, ведь цари не простые люди… – Иван милостиво улыбнулся. – Конечно, есть у меня царские знаки. И на груди, и на спине. Каждый царевич с такими рождается, разве ты не знал?

Ильяш воровато осмотрелся по сторонам.

– Покажи!

Ильяшу было чего пугаться: караготские законы строжайше запрещали, как показывать, так и видеть обнаженное тело кого бы то ни было, кроме законной супруги, да и ее можно было лицезреть, лишь соблюдая целый набор правил. Если же речь шла о представителях одного пола, то в дело вмешивались, кроме караготских, еще и общие для всех жителей Крыма исламские правила, нарушителя которых ожидало мало приятного. Ильяш рисковал. Но Ильяш был любопытен, а это чувство часто пересиливает страх даже у несмелых людей.

Было чего пугаться и Ивану. Его "царские знаки" могли впечатлить и более просвещенного человека, чем Ильяш. Они были очень тонкой работы. Но именно поэтому их было не так просто показать. Будучи в Крыму много месяцев, он сильно загорел, а будучи в рабстве у карагота, он также несколько месяцев не мылся, так как у хозяев его это было не принято. Знаки же выглядели особенно впечатляюще на светлой и чистой коже, в нынешнем же состоянии Ивана они могли оказаться почти незаметными. Немного подумав, он принял сложное решение и, что есть сил, рванул на груди лохмотья, в которые был одет, представ перед караготом по пояс голым. Тот, застыл на несколько мгновений, но затем лицо его перекосилось гневом и, размахивая посохом, он ринулся на Пуховецкого. Тот успел невесело подумать, что задумка его не сработала. Он не знал еще и того, что на ярком солнце "царские знаки" и при лучших обстоятельствах вряд ли были бы видны.

– Ванька, шайтан! Кормлю тебя, пою, одеваю! – Ильяш, потрясая сброшенными Иваном лохмотьями и размахивая посохом словно копьем, прыгал вокруг Пуховецкого – Живешь у меня, как калга-султан! Десять акче за тебя, подлеца, заплатил, и все для чего?? Спишь да жрешь целыми днями как боров, кабы тебе чего отрезать – и не отличишь! Продам, запорю, на галерах ты у меня сдохнешь! В гарем тебя к туркам продам! Узнаешь ты у меня, царское величество… Тебе и руки отрубить – не наказание: когда ты ими работал?? Вот что, Ванька, садись в яму! Сиди, пока не поумнеешь. Или пока царь своего сына не выкупит. Но знай – дешево тебя не отдам! За мои мучения пусть мне царь заплатит.

Иван невесело направился к яме, а карагот с ожесточением швырнул ему вслед лохмотья.

– Давай живей, а то узнаешь мою плеть! – продолжал кипятиться Ильяш.

Иван спустился в яму, а карагот с размаху обрушил на нее сверху неуклюжую, связанную из сучковатых веток решетку. Времени на размышления у Пуховецкого было теперь сколько угодно.

Он принялся осматривать яму, в которой уже пару раз прежде сиживал, но никогда не уставал удивляться этому странному сооружению. Стены ямы, уходящие на добрых два аршина вглубь, были выложены еще более искусно, чем стены дворовой стены. Камни были больше, и пригнаны друг к другу еще точнее и правильнее. В яму вела лестница, тоже каменная, ступени которой были стерты и сглажены тысячами ног, прошедших по ней за столетия, а может быть и за тысячелетия. Иван в который раз подумал, наследием каких одаренных предков воспользовался Ильяш для устройства своего бедного и весьма запущенного двора. Запущенной была и яма: она по пояс заросла лебедой и прочими травами, в ней валялись побелевшие от солнца кости скотины и домашней птицы, как и неимоверное количество всякого иного мусора. Использовалась по назначению, в качестве исправительного учреждения, яма редко, а чаще была чем-то вроде дополнительной помойки. К счастью, сегодня здесь хотя бы особенно не пахло. Но куда хуже любого запаха было то, что узилище ничем не было прикрыто от солнца – небольшие участки тени давали только стены. Иван нашел такой тенистый уголок, и уселся там. Он знал, что общительный карагот обязательно вскоре пожалует, чтобы поделиться с ним своими свежими впечатлениями и мыслями, тем более, что и строгой супруги его дома не было.

– Иван! Ваня! – раздался голос сверху. Вскоре в проеме ивановой тюрьмы показался и обладатель голоса в своем невероятном тряпичном головном уборе. Крючковатый нос Ильяша выглядывал из этого тряпья наружу, взгляд его блуждал по углам ямы. Увидев наконец Ивана, карагот продолжил. – Я тебе говорил, Ваня, что тебе повезло? Говорил? – дожидаться ответа Ильяш не стал. – Что сегодня на базаре творится! То ли казаки разбили поляков, то ли наоборот, кто их разберет, но наши сильно поживились! Сколько же рабов сегодня пригнали… Пока что в трактирах ими расплачиваются, а скоро и бесплатно раздавать станут. Я уверен, что этим кончится, еще и приплачивать будут! И что ты думаешь? Турки и хотели бы их купить, да у них, бедных, уж кораблей для них не хватает. Теперь каждый увалень деревенский покупает себе по паре мужиков землю пахать, да девку в придачу. А почему бы и не позволить себе, за такие-то гроши?? А едисанцам и грошей не надо, каждый по дюжине пригоняет. Хотел бы ты, Иван, сейчас в степи арбузы сажать или грядки полоть? Или ногайским овцам хвосты крутить? А? – Иван подумал, что и этот вопрос, вероятно, риторический, и оказался прав. – Одному удивляюсь – продолжал Ильяш – остались ли еще на королевской стороне какие-нибудь люди? Ты вот сам оттуда, как думаешь? – Иван неопределенно пожал плечами. Тема разговора была ему не слишком по душе.