Тисса горит
Шрифт:
Вена! Вена!
Перед витриной роскошного магазина он просматривает газету.
«…финансовый план Отто Бауэра. Социал-демократический вождь вносит проект, разрешающий создавшееся положение».
«…Склока среди венгерских коммунистов. Буря в стакане мутной воды…»
Петр мнет газету, сует ее в карман и, пренебрегая туманом, ветром, автомобилями, трамваями, почти бегом спешит в редакцию коммунистического журнала «Пролетарий».
— Ковач! Ужели это вы? Ковач, друг милый! Вот отлично-то! Вот великолепно!
Петр и раньше не раз встречал худощавого, тонколицего, сероглазого молодого человека с оттопыренными ушами, который сейчас так радушно принимает его в редакции «Пролетария». Но фамилии его он не знает. А после того как тот обнял его, называя «дорогим Петром», неловко спросить: «А вас как звать?»
— Усаживайся, дорогой Петр, и рассказывай, кому или чему обязаны мы столь неожиданным и тем более великим счастьем.
— Я только что приехал, — ответил ошеломленный Петр и, вынув из кармана газету, положил ее перед белокурым юношей. — Объясните, что это значит?
Белокурый сразу же наткнулся на сообщение, так взволновавшее Петра. Он читал, нервно покусывая нижнюю губу, поглаживая щегольской пробор.
— Да, это так, дорогой мой, — сказал он, пробежав статью. — Дело обстоит именно так. Крысы покинули корабль. Таков уже закон природы! — тут он улыбнулся. — Ты должен ведь знать, что с тонущего корабля крысы бросаются в воду. Но в данном случае произошло маленькое недоразумение. Подводная лодка опускалась, а крысы, испугавшись, что лодка тонет, попрыгали в воду. Ха-ха-ха! В воду… Ну, и чорт с ними! Поднимется лодка на поверхность, крыс будет на ней меньше. Невелика потеря, не правда ли?
— Брось шутки, товарищ! Давай говорить серьезно, — не особенно дружелюбно оборвал его Петр. — Что творится в партии? С кем я могу говорить?
— Пока что ты разговариваешь со мной, — обиделся белокурый. — В партии, как я тебе уже сказал, кризис. Повальное бегство. Многие крупные шишки — из бывших левых социал-демократов — вышли из партии. Ни один настоящий коммунист оплакивать их не станет. Я вообще не понимаю, как можно было думать, что такой толстопузый, как Ландлер, может быть хорошим коммунистом!
— Вот оно что!
Петр уже не слушал светловолосого. А тот продолжал разглагольствовать. Петр рассматривал карту на стене — карту Советской России. Гадал, что могли бы обозначать на ней эти большие светло-зеленые пятна. Над картой клочьями свисала рвань грязно-желтых обоев.
— С кем из партийных руководителей могу я поговорить? — настойчиво повторил Петр.
— Иначе как с вождями ты и знаться ни с кем не желаешь? Ну что ж, ладно! Можешь поговорить с Гайдошем.
— Где и когда?
— Завтра, в десять утра. Здесь, в редакции.
— Спасибо.
Только на улице Петр вспомнил, что не знает ни одного адреса и ему негде приютиться. Возвращаться в редакцию не хотелось. Он решил пойти в ресторан «имени бюргермейстера города Корка», полгода назад усердно посещавшийся эмигрантами. Официально ресторан носил другое название. Это же прозвище венгерские эмигранты дали ему не столько из уважения к знаменитому ирландскому националисту, погибшему,
В циничной шутке не таилось злого умысла. Никому и в голову не приходило обижать погибшего на посту ирландца. Просто-напросто каждому хотелось так или иначе заставить хотя бы немного улучшить свое питание. Эта наивная попытка, к сожалению, окончилась ничем. «Бюргермейстер Корка» принадлежал к числу многочисленных ресторанов, организованных на средства благотворительности. На хлебах этих ресторанов жирели организаторы-подрядчики и многие им подобные, — но — увы! — заботливо оберегались от ожирения именно те, о которых пеклась эта благотворительность. «Коркский бюргермейстер» вполне оправдывал свое прозвище.
— Алло! Ковач! Это ты, брат, или твой дух? Ведь ты как будто сидишь в Сборной тюрьме, Петр?
В «Коркском бюргермейстере», как Петр и рассчитывал, он встретил знакомых. Троих сразу. Правда, по фамилии он знал только одного — часового мастера Шимона. Другой — высокий парень с яйцеобразной головой и профессорским видом — был известен Петру, поскольку он видал, как тот крутился вокруг да около Арваи. Где доводилось встречаться ему с белокурой девушкой — он не мог припомнить, но весь ее облик показался ему удивительно знакомым. Все трое сидели за одним столиком. Освободилось еще одно место. Петр подсел к ним.
— Итак, как же тебя считать — живым человеком или привидением?
— Считай хоть привидением, дай только мне хорошенько пообедать.
— Вот теперь я тебя окончательно узнаю! Дело не в том. что ты любишь поесть, и поесть вкусно, — это свойство общечеловеческое, явление, так сказать, надклассовое, да… Узнаю я тебя по детской наивности, по бесконечному оптимизму, с которым ты надеешься в «Коркском бюргермейстере» хорошо пообедать.
«Коркский бюргермейстер» помещался в большой, с тремя окнами, комнате. Стояло двадцать маленьких столиков. Вокруг каждого — четыре стула. Обслуживали посетителей четыре кельнерши, не без риска лавирующие в узких проходах. Тусклый свет двух газовых рожков слабо боролся с мраком.
Пока Петр расправлялся с супом, молодой человек в очках — товарищи называли его Гомоннай — без умолку трещал, широко жестикулируя слишком длинными руками.
— Куруц или лабанц? [40] — обратился он к Петру, прерывая свою лекцию о принципах кулинарного искусства «Коркского бюргермейстера».
— Я не понимаю вашего вопроса, — и тут же догадался, что Гомоннай, очевидно, хочет выяснить его позицию в партийных распрях. — Здесь не место говорить об этом, — неожиданно заключил он.
40
Во время национально-освободительных войн и восстаний в Венгрии в XVII и XVIII веках «куруцами» назывались участники этих восстаний, «лабанцами» же — сторонники иноземного габсбургского владычества.