Тисса горит

Иллеш Бела

Улицы были полны народу.

Я взял Анталфи под руку, так как боялся потерять его в этой давке. Мы остановились перед огромным освещенным окном какой-то редакции, где большая толпа дожидалась последних известий. Имена новых министров громадными буквами были написаны на листе бумаги.

— Все социал-демократы, — сказал я. — Беда, стало быть, не так еще велика.

— Дурак ты… — начал было Анталфи, но не успел договорить.

— Эй, вы, сию же минуту снимите эту гадость!

Молодой капрал-доброволец стоял передо мной и рукой в белой перчатке

указывал на советскую звездочку на моей груди:

— Сейчас же снимите!

— Послушайте, господин доброволец, — произнес Анталфи своим басом, — пока вам еще не закатили ногой в брюхо, советую вам…

Мы находились в самой гуще толпы, и теперь сразу все обратили на нас внимание. Те, что стояли поблизости, стали вслушиваться в то, что начал говорить Анталфи, другие же, стоявшие поодаль и не знавшие даже толком, что случилось, принялись кричать:

— Жидам помогали, негодяи!

— Церкви в кино превратили!

— Мы тыкву жрали, а в «Хунгарии» [12] жиды в шампанском купались…

12

Гостиница.

— Чорт бы вас побрал! — заорал Анталфи. — Подлые лакеи! Разве так уж плохо было, разве так ненавистна была вам эта свобода?

Кто-то закатил Анталфи пощечину. Это был господин в белых брюках, с моноклем в глазу. Я кулаком ударил его по лицу. В ту же секунду Анталфи стал громко отсчитывать:

— Двадцать один, двадцать два, двадцать три…

Увидав ручную гранату, толпа сразу же отхлынула. Господин в белых брюках отчаянно размахивал руками и кричал на добровольца, но шум был настолько велик, что я не мог понять, о чем он кричит. Я видел только, как доброволец ударил его, — и затем мы выбрались из толпы, пришедшей в неописуемое возбуждение. Кто-то, по виду рабочий, подхватил Анталфи и меня под руку и потащил нас за собой.

— Скорей, товарищи!

Позади завязалась настоящая свалка.

— Скорее, товарищи, скорее!

Мы молча ускорили шаг. Незнакомец заговорил первый:

— Товарищи, снимите советскую звездочку, нет никакого смысла давать повод для уличных драк.

Я повиновался.

— Вся беда в том, что нам пойти некуда, — сказал Анталфи таким тоном, что трудно было не понять, на что он намекает. — Мы лишь сегодня прибыли с фронта и, очутившись здесь, убедились, что уже «всей комедии конец».

— Вы можете пойти ко мне, товарищи, если только у меня еще не отобрали комнату: я живу в реквизированной квартире. Пойдемте, посмотрим, быть может, я там еще продолжаю жить…

— Пока социал-демократы сидят в правительстве, — сказал я, — не станут же выбрасывать на улицу рабочих!

— Как знать! — ответил незнакомец. — Во всяком случае лучше бы поторопиться.

— А вы сами кто будете, товарищ? — спросил Анталфи, когда мы достигли Елизаветинского бульвара.

— Я — Ласло Кусак, слесарь. Был членом совета рабочих депутатов.

Было

уже темно, когда мы дошли до квартиры Кусака. Его, как оказалось, еще не выгнали. Комната была хорошая, большая, в два окна, во втором этаже. Из окон открывался далекий вид — до самых казарм, где я когда-то был королевским солдатом.

Кусак открыл окно и выглянул на улицу…

— В город сейчас вступают первые румынские войска, — тихо произнес он.

Мы долго молчали, стоя у окна. Анталфи вздыхал так тяжко, словно выступал перед многотысячной толпой в какой-нибудь сильной драме.

— Теперь уж ничего не поделаешь, — сказал Кусак. — До поры до времени, конечно…

Он зажег электричество и опустил занавески.

— Вам, товарищи, верно, есть хочется?

— Да, мы голодны.

— Я сварю вам черного кофе и хлеба могу дать.

Он зажег спиртовку и поставил на нее маленькую кастрюльку с водой.

В дверь постучались.

— Не выбросили бы нас отсюда раньше, чем мы успеем поесть, — прошептал Анталфи. Он улегся как был, одетый, на кровать и в таком положении старался снять с себя сапоги.

— Можно! — крикнул Кусак несколько более энергично, чем это вызывалось необходимостью.

Дверь открылась, и в комнату вошел невзрачного вида человек с рыжими усами, по виду рабочий.

— Я боялся, что ваш и след уже простыл, товарищ Кусак.

— А куда же мне было деваться? — спросил Кусак, пожимая плечами. — Присядьте, товарищ Лауфер.

— Куда-нибудь вам деваться надо, это ясно, иначе вас здесь на куски разорвут. Вы ведь знаете, что это за народ, когда его что-нибудь приводит в ярость. Да я никогда и не скрывал от вас своего мнения: вы заслуживаете того, чтобы вас растерзали.

— Вот как! Мы этого заслуживаем? — спросил Кусак тихим голосом, слегка улыбаясь.

— Вполне, вполне. Потому, что вы все — сумасшедшие или еще того хуже. Если бы ваши главари остались здесь, то из всего этого свинства мы, по крайней мере, извлекли, бы для себя хоть маленькое удовольствие: поглядели бы, как их рвут на части, чего они вполне заслужили… Ну, да они, понятно, достаточно умны — знают, что делать! Набили себе полные карманы, забрали по кило золота, по горсти брильянтов — и поминай как звали… В шелку, в бархате будут теперь ходить, и до рабочих им дела не будет. Ну, а нам полагается оставаться в ответе и расплачиваться за их вину, чтобы их чорт побрал… Негодяи этакие…

Кусак был, казалось, всецело поглощен варкой кофе и ни слова не ответил Лауферу.

Анталфи же все время давал мне знаками понять, чтобы я не открывал рта. Его, повидимому, очень интересовало, что ответит Кусак. Но Кусак не спешил с ответом.

— Ну, кофе готов, — сказал он, наконец, точно все время речь шла только об этом. — У меня всего три чашки; пейте, товарищи, а я подожду, пока кто-нибудь из вас окончит.

— Спасибо. Мне уже поперек горла стоит этот проклятый черный кофе с сырым сахаром, ячменная похлебка да тыква. Надоел! Очень вам благодарен!