Тисса горит
Шрифт:
— Уж если сегодня не соберутся…
— Вы еще очень молоды, товарищ Ковач, и многое видите не в надлежащем свете. Лет двадцать тому назад и я был не лучше вас, но с того времени я кое-чему научился.
К шести часам народ собрался. Пришли не все те, кто должны были явиться, но все же нас набралось достаточно: к тому моменту, когда Фельнер объявляет заседание открытым, в зале находится не меньше ста человек.
Все чувствуют себя усталыми после вчерашнего празднества, после сегодняшней работы, все подавлены
— Бем утверждает…
— Да, но Бела Кун…
— Рабочие дружины…
— Металлисты…
— Румыны…
— Тибор Самуэли…
Говорит Фельнер. Сегодня он тоже утомлен, его голос звучит вяло и хрипло. Но зато он очень революционно настроен. Он часто упоминает Маркса и Ленина. О мировой революции он тоже не забывает.
Несколько робких одобрительных возгласов.
Фельнер ведет к намеченной цели:
— Исторические дни… Ответственность перед историей… Румыны, чехи… Банкротство Красной армии… Мир или смерть… Мир, мир… Цена мира — демократия. Демократия, Демократия… Правительство, опирающееся на профсоюзы… Мир, мир, Революционные традиции рабочего движения в Венгрии. Пацифизм… Мир… Хлеб… Благожелательство Антанты…
Молчание. Здесь свыше ста человек, но в зале такая тишина, словно нет здесь ни единого живого существа. Сто рабочих. Большинство сидит, опустив головы, как бы стыдясь чего-то. Когда они поднимают глаза, в них читается стыд и ужас.
Стыд и ужас…
— Антанта… Антанта…
Когда замирают последние слова Фельнера, меня тоже охватывают угрызения совести: мы не сделали всего, что нужно. Нет, нет!
Стыд! Стыд! Непреодолимый ужас сжимает мне горло — за спиной я впервые слышу слова «белый террор»!
— Слово принадлежит товарищу Пойтеку.
Пойтек бледен. Несколько минут он безмолвно стоит на трибуне. Дважды вытирает он носовым платком сухой лоб и продолжает стоять задумавшись.
Что это с ним? Он не в состоянии говорить? Возможно ли?
Слушатели затаили дыхание. Пойтек на шаг подается вперед. Теперь он у самого края трибуны. Тут мне впервые бросается в глаза, что у Пойтека поседели виски.
— Слово принадлежит товарищу Пойтеку, — повторяет Фельнер.
— Товарищи…
Резко звучит голос Пойтека. Вялые слушатели вздрагивают — словно сквозь них пропустили электрический ток. Все глаза устремлены на Пойтека.
Резко звучит его голос, но слова его просты.
Он не говорит о мировой революции и не упоминает Маркса и Ленина.
— Дело в следующем. Мы должны, наконец, прямо поставить вопрос: выпустим ли мы из рук фабрики, выпустим ли из рук страну, выпустим ли из рук власть?
Он умолкает и ждет ответа.
Молчание.
Люди сидят, опустив головы.
Молчание. Пойтек тоже молчит. Он стоит неподвижно.
Молчание. Рабочие думают. Этот простой вопрос поразил всех своей неожиданностью. Ну да — в этом, понятно, все дело. Но кто об этом думал? Кунфи всегда лишь говорил, что диктатуру мы должны осуществлять как-то иначе. Бем… Фельнер… Каждый говорил лишь, что «иначе». Говорили, что Антанта пошлет продовольствие — мясо и жиры, платье и обувь, гм… Но что это «иначе» обозначает: выпустить из рук?! Отказаться от социализма, вернуться вспять?.. Тяжкий, тяжкий вопрос!
У Пойтека вырывается нетерпеливый жест, и снова звучит его голос. Ничего нового он не добавляет. Он попросту повторяет свой вопрос.
Молчание. Все взгляды устремлены на Пойтека. Зал почти погружен в темноту. У меня такое ощущение, что взгляды светятся.
Выпустить из рук?..
— Нет!
Сперва один голос, потом другой, и вот уже говорит вся рабочая масса, пролетариат.
— Нет!
Слова Пойтека явились ответом на многие мучительные вопросы — на те вопросы, которыми прежние вожди рабочих затуманили их сознание и внесли некоторое колебание в рядах армии революции:
«Зачем нужен террор? Чтобы прийти к социализму?»
«Зачем нужна война?»
«Почему Россия, а не просвещенный Запад?»
«Должен ли правящий класс питаться тыквой и ячменной похлебкой?»
Все это нашло свой ответ в вопросе Пойтека.
— Нет! Нет! Нет!
Я поворачиваю выключатель. Все вскакивают со скамей. Все кричат, все потрясают кулаками. Фельнер бледен. В эту минуту он в зале единственный социал-демократ.
Мы единогласно выносим резолюцию: оружием защищать пролетарскую революцию. Оружием, террором, своею кровью!
И вы в самом деле думаете, что рабочие пойдут на фронт? — спрашивает меня Фельнер при выходе из зала.
— Советую вам помолчать, — обрываю я его.
— Это что же — угроза?
— Да.
Я звоню Отто по телефону, но его дома не оказывается — он на собрании металлистов. Час спустя я снова вызываю его и застаю дома.
— Будапештские рабочие берутся за оружие, — говорит он раньше, чем я успеваю слово вымолвить. — Речи Куна и Ландлера…
— Уйпештские рабочие порешили на том же, — прерываю я его.
— Итак, революция одержала победу над социал-демократией!
Отто говорит очень громко, почти кричит и громко при этом смеется. Я чувствую себя вправе сказать ему то, что он неоднократно говорил мне:
— Ты говоришь, словно ребенок.
Отто говорит очень громко, почти кричит, и громко смеется над моими словами.
— За работу, Петр!
На следующий день:
Мобилизация в партии.
Мобилизация в советах.
Мобилизация в профсоюзах.
Мобилизация на каждом заводе, на каждой фабрике.