Тисса горит
Шрифт:
— Ну, большевики, оказывается, далеко не так страшны, как их малюют, — сказала она, просматривая мой ордер на комнату. — Моего мужа они, правда, выгнали, но, не желая, видимо, чтобы я скучала, позаботились, — добавила она с улыбкой, — прислать мне гораздо более молодого человека.
Она протянула мне руку. Пальцы у нее были узкие и длинные, но совсем не такие слабые, как можно было бы предполагать. Она по-мужски пожала мне руку.
С того времени мне случалось видеть ее несколько раз, но мы не сказали друг с другом ни слова. Только темно-рыжие волосы ее остались у меня в памяти.
Сидя в кресле, я обдумывал, пойти ли мне завтра сначала на завод Ганца, а потом в Ракошполоту, или же наоборот, как вдруг
— Войдите.
— Вы меня простите, товарищ Ковач, что я так поздно вас беспокою. Я увидела у вас свет и решилась войти к вам. Я уже давно собиралась это сделать, чтобы поближе свести с вами знакомство, но у меня все не хватало мужества. Женщины, как вы, вероятно, знаете, и вообще-то не очень храбрый народ, — чего же можно ждать от буржуйки!.. Разрешите присесть?
— Пожалуйста.
Она придвинула кресло поближе к моему и уселась.
Я впервые теперь мог ее разглядеть, как следует: она сидела передо мной, нога на ногу, с папироской в углу рта, устремив на меня испытующий взгляд больших серых глаз. От ее платья исходил сильный запах духов.
— Папиросой я могу вас угостить, товарищ Ковач, спички же вам придется самому раздобыть. Моя папироса, как видите, погасла.
— Что, собственно, вас…
— Сперва дайте мне огня. Спасибо. Так. А вы курить не хотите? Ну, как знаете…
— Что, собственно, вас…
— Потерпите немного. Не пугайте меня подобной поспешностью. Дело, видите ли, далеко не такое простое. Я опасаюсь, как бы вы меня не выругали или, что еще хуже, не высмеяли…
— Можете спокойно говорить. Смеяться над вами я уж во всяком случае не буду, ругаться же — я вообще без причин не ругаюсь.
— Тогда я буду говорить. У нас диктатура: вы приказываете — я подчиняюсь. Но, как я уже сказала, не так-то легко объяснить, почему я решилась побеспокоить вас. Знаете — внутреннее побуждение… Категорический императив, как сказал бы Кант… Вы Канта читали, товарищ Ковач?
— Нет, не читал.
— Ну… это, впрочем, и не так важно, — казала она, пуская мне в лицо струю ароматного дыма. — Устаревший философ, неспособный дать ответа на запросы нашей современности. Герой нашего времени — Ленин, творец диктатуры пролетариата. Я, к сожалению, Ленина не знаю, но очень хотела бы познакомиться с его учением. В университете я изучала философию, так что в должной мере обладаю подготовкой, нужной для усвоения идей Ленина. К сожалению, он писал по-русски, я же, помимо венгерского, владею лишь европейскими языками. Я не была достаточно предусмотрительна и не подготовилась к наступлению диктатуры пролетариата… В создавшемся положении у меня не остается ничего другого, как обратиться к вам, — вы единственный большевик, которого я знаю. Очень прошу вас, объясните мне, в чем сущность большевизма? «Красную газету» я, понятно, ежедневно прочитываю, но там пишут только по практическим вопросам, и я не могу представить себе — нет, это совершенно невозможно! — чтобы эта новая религия, религия, несущая человечеству освобождение, вся состояла из таких мелочей, как реквизиция жилищ, запрет алкоголя, революционный правопорядок… Нет, от новой религии я жду, понятно, чего-то совершенно иного. Эти мелочи, конечно, лишь маловажные детали, в лучшем случае — лишь средства, так же, как и террор, и я убеждена, что ваша цель лежит где-то гораздо глубже, гораздо дальше. Только это одно я знаю, все же остальное я жажду услышать от вас, дорогой товарищ. Объясните же мне эти идеи, во имя которых с такой легкостью обрекают людей на смерть. Что же, стало быть, представляет собой большевизм?
— Мне думается, с вами мне говорить об этом нет смысла.
— Предрассудок, товарищ Ковач! Предрассудком было бы думать, что со мной нельзя говорить только потому, что у меня чистые ноги. У меня, я вам уже сказала, есть
— Бросим это… Если вы так много читали, чему может вас научить необразованный рабочий?
— Это вы должны знать лучше меня. Речь ведь идет о вашей религии. Вы же не хотите, надеюсь, сказать, будто не знакомы с собственной религией?
— Религией? У меня нет никакой религии.
— Я имею в виду большевизм.
— Большевизм — не религия.
Так что же он такое?
— Что? Старый мир умер. Он был плох, а потому и погиб. Мы строим новый… Вот и все.
Я понимал, что мое объяснений не очень-то удачно, но мне никак не удавалось собрать мыслей: так действовала на меня эта женщина, все ближе во время беседы подвигавшаяся ко мне и глядевшая на меня вызывающим взглядом. Не в силах больше усидеть на месте, я вскочил и принялся расхаживать по комнате.
Немного погодя поднялась и она, провела рукой по платью и, сделав несколько шагов, преградила мне дорогу.
— Знаете ли, товарищ Ковач, я смотрю так… Впрочем, бросим это. Я не стану спорить и готова принять ваше определение. Но все же подобная несложная формула обладает, наряду с некоторыми преимуществами, и явными недостатками — она не охватывает многих жизненных деталей. Я вам приведу пример. «Старый мир умер»… Если применить это положение к взаимоотношению полов, то эта фраза обозначает, очевидно, что старые формы брака отмерли, исчезли, вероятно, даже и старые формы любви и, быть может, даже самая любовь упразднена. Но ваше определение имеет также и заключительную часть: «Мы строим новый мир». Это обозначает, повидимому, то, что взаимоотношения полов должны теперь регулироваться как-то иначе, — таким, по всей вероятности, образом, что каждый получит то, что ему нужно… Как это произойдет — об этом вы не говорите. Свободная любовь?.. Коллективный брак?.. Или, быть может, какое-нибудь еще неизвестное до сих пор в истории разрешение этого вопроса.
— В наше время этот вопрос не имеет большого значения…
— Вы ошибаетесь. Этот вопрос всегда выплывает одним из первых, потому что он глубоко затрагивает каждого, будь он рабочий или капиталист. Я приведу вам пример, — притом такой, какой я имею право привести. Я говорю о себе самой. Мой муж уехал в Вену и не может вернуться, так как он враг диктатуры. Я осталась здесь и не хочу уезжать отсюда, потому что я, вопреки своему классовому положению, социалистка. Стало быть… Но раньше я должна вам сказать, что мне тридцать первый год. Я осталась здесь без мужа. Что же я обязана делать? Соблюдать верность своему мужу в старом, буржуазном смысле этого слова? Или я имею право на любовь другого мужчины, не разрывая уз моего прежнего брака? Или, наконец, следует мне сперва… Двадцать выходов существует, и ни один из них не достаточно хорош. Но что-то я все же должна делать, так как в этом положении… Итак, товарищ Ковач, дайте мне совет в этом конкретном случае…
Когда она преградила мне дорогу, я невольно остановился. Мы стояли теперь друг против друга, лицом к лицу. Она говорила страстно, прерывающимся голосом, и глаза у нее при этом сверкали. При последних словах она с такой силой схватила меня за рукав, что я сквозь платье ощутил ее ногти. Ее влажные красные губы оказались возле самого моего лица.
— Так дайте вы мне совет, товарищ Ковач…
Она вся дрожала, и мне казалось, что еще минута, и она меня укусит. Ее волнение передалось и мне. Не будь я так утомлен, я, может быть, и не устоял бы перед этим искушением. Я вырвал у нее руку и отступил на несколько шагов назад. Мне стало страшно этой женщины. Я никак не мог поверить, что я ей нужен только как мужчина. Она явно играла мной.