Титан
Шрифт:
В городе была еще одна закусочная — кафе «Кортхаус». Оно располагалось прямо перед зданием суда. Анна попробовала там несколько блюд, для того чтобы определить, по каким направлениям вести конкуренцию. Как и следовало ожидать от кафе из маленького городка в Пенсильвании, еда там была примитивная и малоаппетитная. Но кафе «Кортхаус» уже давно оживленно продавало ленчи местным бизнесменам. Анна замыслила переманить их к себе. Будучи отличной поварихой, она составила меню, в которое включила несколько блюд русской кухни, любимых ею с детства.
Но бизнес не пошел. Анна недооценила провинциализм местных флемингтонских предпринимателей. Им нравилась примитивная пища, и они уже
Кроме всего прочего, к вдове Томпсон захаживали мужчины. Репутация Анны в среде шахтеров никак не походила на репутацию святой: она была уже беременна, выходя замуж за Крэга Томпсона, и ходили упорные слухи о том, что новобрачный вовсе не является отцом ребенка. Вскоре после того как она открыла свое кафе, к ней по ночам стали пробираться мужчины. Ник спал в соседней комнате, но стенки были тонкие, и ему частенько не давали заснуть приглушенные шепотки и тихие стоны. Большинство мальчишек маленьких американских городков того времени не имели никакого понятия об интимных сторонах жизни. Ник, быстро усваивавший школьный материал, скоро усвоил и представление о сексе. Он обожал свою маму и говорил себе, что она никогда не будет заниматься плохими делами. И когда некоторые из его однокашников стали позволять себе скользкие замечания по адресу Анны — правда, они и сами толком не понимали, над чем смеются, — Ник стал беситься. Он был худой, но жилистый и выносливый. В честной драке Ник мог справиться с любым из класса, но о честных драках и речи не было: на него наваливалось всегда не меньше трех ребят.
В тот день ему особенно досталось. Он пришел из школы домой, в кафе, с многочисленными ссадинами, ушибами и шатающимся зубом. Встревоженная мать спросила:
— Что случилось?
Но Ник не хотел раскрывать правды.
— Упал с лестницы.
Анна знала, что он скрывает истину, и догадывалась какую. Но она не могла закрыть свои двери перед мужчинами.
Анна очень нуждалась в деньгах.
Вечером того же дня, когда она водила сына в дом Флеминга, в кафе, где находилось четверо посетителей, вошел шериф с двумя своими помощниками.
— Миссис Томпсон?
Незадолго перед этим она вынуждена была рассчитать Клару и теперь сама обслуживала столики. Она бросила на тучного шерифа подозрительный взгляд:
— Да.
— Вы арестованы.
— За что?!
— Проституция.
Она закричала и стала сопротивляться. Им пришлось надевать на нее наручники прямо в зале. Ник, мывший посуду на кухне, услышал шум и кинулся в зал.
— Мама!
— Ник, найди мне адвоката! — успела крикнуть она, прежде чем ее вытолкали из дверей на улицу.
Мальчик бросился через весь зал к дверям, выбежал наружу — уже опустились сумерки — и увидел, как помощник шерифа запирает заднюю дверцу «воронка». Он бросился к шерифу.
— Что вы с ней делаете?! — крикнул он.
Шериф посмотрел на него сверху вниз:
— Прости, малыш, но твоя мама — шлюха.
Ледяная бесстрастность этих слов способна была убить души многих двенадцатилетних подростков, и она едва не убила Ника. Он смотрел, как удаляется по улице «воронок», и чувствовал, как что-то неприятное ползет у него вверх в животе. Он переломился пополам, и его вырвало прямо на землю. Затем, скрючившись рядом с этой лужицей, он схватился за голову руками и дал волю слезам. Хуже всего было то, что он знал: шериф сказал правду.
Затем
Все еще обливаясь слезами, он бросился в направлении Шерман-стрит, в конце которой, на самом лучшем и большом в городе участке, стоял дом Флемингов.
«Я убью его! Я убью старого ублюдка! О Боже… ведь это меня должны называть ублюдком!.. И все же я убью его! Убью!!!»
Позднее, уже будучи взрослым человеком, в разговорах с наиболее близкими людьми, которым он рассказывал о своем детстве, Ник говорил, что, скорее всего, не убил бы старика Флеминга, что эта мысль была просто результатом увиденного им в кафе: как арестовали мать, надели на нее наручники. Эти впечатления смешались с гневом и чисто мальчишеской бравадой. Однако в глубине души он понимал, что грешит против истины. Он отлично помнил свое бешеное состояние и чувствовал, что вполне мог убить собственного отца.
Как бы то ни было, но, когда он, задыхаясь, добежал до особняка и стал колотить в дверь кулаками, появился все тот же негр-лакей, который сообщил Нику, что его отец умер двумя часами раньше.
Ник, пораженный, уставился на него.
— Тогда покажите мне его тело! — потребовал он наконец.
— Пошел отсюда! Сегодня утром ты и эта дрянь, твоя мамаша, и так уже доставили здесь всем хлопот! Может, из-за вас сердце капитана и не выдержало! А ну пошел! Вон, я сказал!
С этими словами он захлопнул дверь.
Ник заковылял домой, в кафе, гнев его стал иссякать, и одновременно с этим он начал осознавать, что ему некуда податься.
Ему было всего двенадцать лет, и он остался совершенно один. Ему было стыдно и жалко себя. Он любил свою маму, но мысль о том, что она проститутка и что теперь об этом узнают все, была невыносима. Его стыд за мать усугублялся осознанием того, что он незаконнорожденный. Это оставило глубокий шрам в его душе. Когда он стал взрослым, клеветники стали обвинять его в неслыханном лицемерии: он-де укладывает к себе в постель красивых женщин, а свою семью держит в почти викторианской строгости. На самом деле разгадку этого следовало искать в том ужасном ноябрьском дне его детства.
Для взрослого Ника семья стояла на первом месте в жизни, потому что у мальчика Томпсона ее практически не было.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Угроза Анны относительно ее обращения к закону против капитана Флеминга была чистой фантазией. На наем адвокатов не было денег. Судья, который был другом старика, выдвинул обвинение против нее самой. Итог: два года в окружной тюрьме. Это было максимальное наказание за проституцию, а поскольку ранее к Анне полиция никогда не привязывалась, Ник понял, что судья просто выполнил приказ Флеминга — убрать Анну из города. Его ярость на неправедный суд была сравнима лишь с яростью от осознания того, что он ничего не в силах изменить. Та жестокость и даже жадность, в которых его обвиняли много позже, дала свои первые ростки из чувства обреченной беспомощности, которое он сполна испытал в тот день в зале суда Флемингтона. Закон существовал для богатых и могущественных, а отнюдь не для бедных и слабых. Правосудие оказалось так же загажено дерьмом, как и его скульптурное изваяние на городской площади.