Титус Гроун (Горменгаст - 1)

Пик Мервин

Титус ударил кулаком о ладонь. Страх охватил его. И волнение. Зубы его лязгали. Не изменился ли несколько свет, полого падающий на прогалины сквозь кроны деревьев? Не менее ль мертвенной стала недвижность воздуха? Ибо на миг Титусу показалось, будто он услышал вздох в листве над своей головой. Не пахнуло ли некой жизнью оцепенение полуденного покоя?

Куда теперь повернуть, Титус не знал и узнать возможности не имел. Лишь знал, что не может возвратиться туда, откуда пришел. И потому зашагал так поспешно и легко, как мог (чтобы избавиться от разбуженного прыжками и привольными перелетами ощущения ночного кошмара), в ту сторону, где скрылось из виду загадочное, плывшее по воздуху существо.

Прошло не много времени, и ни на что не похожие, мшистые,

тянущиеся меж дубов прогалины украсились купами папоротника, которые казались в своем безразличии к солнечным лучам силуэтами: столь темны были эти обвислые иссиня-зеленые ветви, столь светозарен золотистый фон. Дух мальчика мгновенно воспрянул, и когда пышный ковер сменился жесткими стеблями и буйным обилием цветущих трав, когда – что подействовало на Титуса живительнее всего – даль избавилась от древнего наваждения дубов, коим бросили вызов полчища иных деревьев и порослей, когда последний из этих узловатых монархов отступил, и Титус очутился в окружении более свежем – тогда, наконец, кошмар отвязался, и мальчик вернулся, лишним доказательством чего стал обуявший его голод, в ясный, определенный, реальный мир, который хорошо знал. Земля впереди весело шла под уклон. Как и на дальнем краю дубравы, здесь тоже были разбросаны скалы и папоротники; и Титус вскрикнул от счастья, увидев, после запустения и неизбывной безучастности золотистых прогалин, живую тварь, – лиса, который при звуке шагов Титуса пробудился от полуденного сна в тихом папоротниковом гнезде, с незаурядным самообладанием поднялся на ноги и ровно потрусил по склону прочь.

У подножия склона начинался орешник. То там, то тут серебристые березы выставляли из его листвы свои перистые головы или, подобные зеленой тени, возвышались под солнцем темно-зеленые падубы. Титус услышал голоса птиц. Чем бы утолить голод? Время диких плодов или ягод еще не настало. Он заблудился, заблудился напрочь, и веселое возбуждение, которое он ощутил, вырвавшись из дубравы, уже спадало, обращаясь в уныние, – но тут, пройдя орешником с четверть мили, Титус различил донесшийся с запада плеск воды; слабенький, но отчетливый. Снова побежал он – теперь уже в сторону прохладного звука, – но вскоре вынужден был опять перейти на шаг: ноги устали, отяжелели, земля была неровна, и местами ползучий плющ покрывал ее. Плеск воды мгновенно усилился, однако и падубов в орешнике стало попадаться все больше, и тени деревьев над Титусом и у ног его сгустились до сочной, темной, черноватой зелени. Вода уже громко пела в его ушах, но деревья сплотились настолько, что, когда Титусу вдруг открылась слепящая ширь стремительной, испятнанной пеной реки, он испуганно вздрогнул, и в тот же миг из тени леса на другом берегу выступил человек.

Человек этот был сухопар и костляв, очень росл и худ; высокие, тощие плечи его загибались вперед, голова с мертвенно-бледным лицом и редкой бородкой на выдвинутой, как бы с вызовом, нижней челюсти, была втянута в плечи. Одежда его состояла из некогда черной пары, ныне до того отбеленной солнцем и сотнями рос, что она обратилась в истрепанные оливково-серые лохмотья, все в пятнах, неразличимые среди лесной листвы.

Пока сухопарый спускался к реке, некое потрескивание, происхождения коего Титусу уразуметь не удалось, плыло над яркими водами. Казалось, оно раздается при каждом шаге этого человека, похожее на далекий мушкетный выстрел или хруст ломающегося сухого сучка, и прерывается, стоит человеку остановиться. Впрочем, Титус скоро забыл про странный треск, поскольку человек на другом берегу, сойдя к воде, побрел по ней туда, где посреди потока пекся на солнце плоский камень размером со стол.

Вытаскивая из-под лохмотьев длинную бечеву с крючком и насаживая наживку, человек оглядывался по сторонам – поначалу почти небрежно, потом со все большей настороженностью, пока наконец не бросил бечевку на камень и не уставился, окинув взглядом противоположный берег, прямо на Титуса.

Титус, почти заслоненный густой листвой и не издавший до сих пор ни звука, испугался, что его вдруг обнаружат, настолько, что кровь прилила к его лицу. Но отвести глаз от этого изможденного человека он не мог. Тот уже присел на корточки. В маленьких глазках его, горевших под твердым, точно скала челом, вспыхнул странный свет, и он во весь свой хриплый голос крикнул через реку:

– Мой господин! – То был резкий, грубый крик, с перехватом в горле – таким, словно голосу давно уж не приходилось звучать.

Титус, чувства коего разрывались между желанием бежать от этих горячих, безумных глаз и волнением, вызванным встречей с хоть каким-то живым человеком, пусть даже столь изможденным и диковинным, выступил под солнечный свет, к кромке воды. Ему было страшно, сердце гулко билось, но он ощущал и голод, и страшную усталость.

– Кто ты? – крикнул он. Человек встал на горячем камне. Голова его выдвинулась в сторону Титуса; долговязое тело задрожало.

– Флэй, – ответил он, наконец, едва различимо.

– Флэй! – воскликнул Титус. – Я слышал о тебе.

– Угу, – сцепляя ладони, отозвался Флэй, – …вполне возможно, мой господин.

– Мне сказали, что ты умер, господин Флэй.

– Не сомневаюсь. – Он опять огляделся, впервые оторвав взгляд от Титуса. – Одни? – Вопрос хрипло прозвучал над водой.

– Да, – ответил Титус. – Ты болен?

Титус никогда еще не видал столь исхудалого человека.

– Болен, светлость? Нет, мальчик, нет… просто изгнан.

– Изгнан! – воскликнул Титус.

– Изгнан, мальчик… Когда вам было только… когда отец ваш… мой господин… – И он вдруг закончил. – Ваша сестра, Фуксия?

– С ней все хорошо.

– А! – сказал тощий человек, – не сомневался. – В голосе его прозвучала едва ли не счастливая нота, затем, с нотой совсем иной: – Вы устали, мой господин, запыхались. Что привело вас?

– Я сбежал, господин Флэй, – удрал. Я голоден, господин Флэй.

– Сбежал! – с ужасом прошептал сам себе долговязый человек, однако встал и рассовал по карманам бечеву и крючок, не позволяя себе задать сотню жгущих ему душу вопросов.

– Слишком здесь глубоко – слишком быстро. Сделал переправу – валуны – полмили вверх – недалеко, светлость, недалеко. Идите за мной по берегу, по вашему берегу реки, мальчик – кролика съедим… – Казалось, он разговаривает сам с собой, бредя по воде к своему берегу. – …Кролика и голубя, а потом отоспимся в хижине… Совсем он себя загонял… сын лорда Сепулькревия… того и гляди, упадет… Расскажи ему где-нибудь… глаза как у ее светлости… Сбежал из Замка!.. Нет… нет… так делать негоже… Нет, нет… придется назад отослать, семьдесят седьмой Граф… В кармане носил… величиной с обезьянку… давно…

Так бормотал Флэй, шагая с Титусом, следовавшим за ним по другому берегу, вдоль кромки воды, пока не добрались они до валунной переправы после бесконечного, казалось, похода. Река в этом месте мелела, но сдвинуть и расставить валуны по местам все же оказалось для Флэя нелегким трудом. Пять лет уже продержались они под напором воды. Переправу Флэй соорудил безупречную, и Титус немедля перешел на его берег. Миг-другой простояли они, стесненно вглядываясь один в другого; затем, неожиданно, все накопившееся за день физическое возбуждение, все потрясения и лишения обрушились на Титуса и он упал на колени. Исхудалый человек мгновенно подхватил мальчика и, осторожно уложив его себе на плечо, зашагал меж деревьев. При всей исхудалости господину Флэю выносливости было не занимать. Река скоро осталась далеко позади. Длинные, жилистые руки крепко прижимали Титуса к плечу; тощие ноги пожирали расстояние широкой, неторопливой, мускулистой поступью – удивительно, если не считать потрескивания в коленных суставах, беззвучной. За время изгнания в лесах и скалах Флэй научился ценить молчание, а умение отыскивать путь стало для него, точно он и родился в лесу, второй натурой.